Том 1. Нравы Растеряевой улицы
Шрифт:
— Ей-богу, я ни за что… Как это можно!
— Да дурак! — шопотом произносит мать и еще убедительнее начинает работать губами над ухом сына.
Сын как будто убеждался в справедливости резонов, приводимых матерью, и почти не возражал, — отчего начинавшая уже успокаиваться маменька была несказанно изумлена, услыхав по окончании монолога: «Ни за что на свете!..»… — Прокляну! — оставалось сказать ей…
Сеня мгновенно притих, дело было слажено, и Сеня начал жить с женою.
Через месяц мать спрашивала:
— Ну что, теперь веселее жить-то?
— Теперь, маннька, чудесно…
— Привык?
— Привык-с…
— То-то, дуралей!..
Сенечка изображает
Теперь маменька очень счастлива. Она начала ясно понимать, что жизнь ее идет совершенно так же, как и жизнь всякой достойной уважения женщины: с мужем жила она, — наживали, дом выстроили, не хуже других стали; вдовела, — горя многое множество перенесла, — но так как всё — бог, — то и тут сумела выкарабкаться: сына вырастила, воспитала, на службу определила и теперь женила. Мало ли? Чтобы, стало быть, закончить свою жизнь, вполне исполнив начертанную годами программу, нужно теперь внучат; нужно, чтобы она, Пискарева, была бабушка, чтобы она же нянчила внучат и чтобы, стало быть, все, что только в эту пору ни дышит около нее, все это была ее собственность — и без нее ни дышать, ни думать, ни шагу сделать — отнюдь не могло бы.
Поэтому все мысли господ Пискаревых теперь были о детях. Но, к великому горю, — детей не было. Ждали год, ждали два, — нет. Общая скорбь одолела всех. Ждали еще год, — нету; советы и попытки помочь горю продолжались без конца; то советовали Сенечке в бане облить жену через плечо, то испить травы, настоенной на громовой стреле, то двенадцать зорь говорить, обернувшись спиной к солнцу, какие-то символические слова. Однако все это не помогало.
Приискивают средство другого рода.
— Ты, Сеня, слушай: три ночи… как у Казанской к утрене впервой вдарят…
— Маннька, я засну…
— Ну я тебя разбужу…
Бедная мать целую ночь дремлет у кровати спящих супругов — и ее заботливую голову до белого дня не покидает мысль, авось хотя это пособит…
Старуха сидит и клюет носом…
Загудел колокол.
— Семен! Семен! Оглох, что ли… Звонят…
Семен вскакивает с ополоумевшими глазами… Опять ждут год, — и опять нет ничего.
Уныние одолевает семью, и иногда все трио заливается горючими слезами…
Как бы то ни было, — госпоже Пискаревой пришлось убедиться, что внучат у ней не будет, что невестка ее бездетная… Дети, по всей вероятности, своим появлением внесли бы множество хлопот, и, стало быть, жизнь пошла бы несколько разнообразнее. Этого разнообразия, при данных условиях, ждать было невозможно, и приходилось ограничиваться исключительно тем, что есть на глазах; что же такое есть на глазах? Куры, — вот за ними надо, стало быть, усиленнее ходить, и, во-вторых, больные желудки. Надо, стало быть, лечиться, плотнее затыкать уши и проч. и проч. Более других жаждали деятельности при внучатах маменька и жена, — эту же энергию хлопот перенесли они и на заботы о здоровье… Сенечка взял в свое распоряжение область кур. Его не трогали, пока он мирно вел беседы в курятнике с любимыми или нелюбимыми курами, — защищал здесь слабых и карал сильных, — но лишь только он попадал в комнату, как вместе с тем попадал и в когти нежнейшей заботливости жены и матери… Вследствие этой заботливости весьма часто устраивались такие сцены. Стоит Сенечка, после обеда, с трубкой у окна и, глядя на соседского петуха, гордо разгуливающего по улице, сладко думает: «Погоди, милый человек, — я тебе прыть-то посшибу… пособью… ты думаешь, хохол-то твой застрахован…
— Что это, будто он в лице осунулся? Право!..
— И глаза мутные…
— Гм…
Мать исчезает в одни двери, жена в другие. Через полчаса, в продолжение которых Сенечка не оборачивал назад головы, так как петух приковал все его внимание, — возвращается жена и мать, с самоварами в руках; из средней двери, прямо за спиной Сенечки, выступает кухарка, держа обеими руками распахнутый тулуп…
— Заходи, заходи сзади… — шепчут мать и жена…
Кухарка на цыпочках приближается к барчуку.
— С разу его! — командует мать…
— Наземь, наземь вали, я перину подостлала, — командует жена.
— Ах, батюшки! — вскрикивает Сенечка, барахтаясь на перине в тулупе, которым плотно завернули его могучие руки кухарки. А в это время изумленные глаза его, пытливо доискивающиеся, в чем дело, — встречают два стакана — один с шалфеем, другой с мятой, стремящиеся поспешно к его рту…
— Маннька, что ж это такое?
— Пе-ей!.. — с ударением говорит маменька, накачивая сына мятой…
— Ему бы на живот припарку? — советует жена.
— Погоди-и! дай пропотеть хорошенько… Вторые поты начнутся, — тогда на живот…
А сын, успевши войти в роль больного, судорожно схлебывает с блюдечка то шалфей, то мяту…
— Ну, теперь легче? — спрашивает мать…
— Теперь, маннька, легче гораздо…
— Хорошо, что во-время захватили…
Скоро окно завешено ковровым платком, чтобы не особенно ярко бил свет и не кусали мухи, — потому Сенечка спит!.. Во время сна постоянно то мать, то жена поминутно прокрадываются к нему, трогают лоб руками.
— Что? Жар?
— Меньше…
— Ну, слава богу…
Вечером Сенечка просыпается с какой-то кислой физиономией и с легким кашлем.
Таким образом идет жизнь семейства Пискаревых. Утром Сеня отправляется в канцелярию и, шествуя вялою, сонною поступью, бывает очень недоволен, что на пути беспрестанно попадаются извозчики, бегут люди, и все это не дает покою. «И что это им не сидится?» — размышляет Сеня. Мать и жена остаются дома: мать вяжет чулок и размышляет на следующие две темы: что если бы Сеню богоявленской водой спрыснуть? — авось как-нибудь тогда насчет внучат дело сладится; а другое желание: чего бы к обеду наварить подешевле? что, между прочим, составляет одну из главных целей чиновного быта. Жена собирается делать любимые Сеней левашники. Тихо идут будни, — вдруг под окнами с говором и шумом пробегает толпа народа. Проснулись собаки, проснулись люди, высунули свои лица на улицу.
— Милый человек? — слышатся вопросы отовсюду. — Не знаешь ли, что такое?
Один милый человек, запыхавшись, бежит мимо. Точно так же другой, третий. Это дает обывателю возможность подумать, что нынешний народ бога забыл… Наконец выручает какая-то старушка, при всех стараниях не угнавшаяся за толпой. Старуха сначала несколько минут откашливается, надрывая свою разбитую грудь и напрягая на дряблой шее все жилы, и потом говорит:
— Такое дело, милые мои… Я, признаться, хорошо-то и не знаю, только сказывала куфарка соседская, будто у Кузьминых кучер крысу поймал… Этакая большущая, каторжная… Он за ней — она от него… Хотел ее, вишь, поленом пришибить, — ушла… Вот народ сбежался, погнал… Не знаю, что дальше… Надыть подождать, поспрошать народ… Ох… ноги-то мои не ходят, — а то бы я это все в подлинности узнала: как и что…