Том 1. Повести и рассказы
Шрифт:
«Лондон,
Тоболкину А. И.
Здравствуй, папа!
Теперь мне хорошо. У меня есть собака. Его зовут Друг. Он немецкая овчарка. Все его боятся. Такой собаки ни у кого нет. Он носит портфель в школу в зубах. Он все знает. Лежать! К ноге! Пиль! Барьер! Я его научил. Он меня сильно любит, и я его люблю.
Прочитал книгу “Робинзон Крузо”. Вот если бы мы с тобой попали на этот остров вместо Робинзона! Как было бы хорошо. Ты, я и Друг! Приезжай
«Рио-де-Жанейро,
Тоболкину А. И.
Здравствуй, папа!
Друг умер.
Я его водил к ветеринару в лечебницу. А он все равно умер. За три дня. Друг умер, и теперь я один. Если бы у меня был хоть брат. Скорей приезжай, папа. Скорей!»
«Париж,
Тоболкину А. И.
Здравствуй, папа!
Я сейчас поднимался по лестнице на чердак в свой штаб, смотрю – закат. Все небо горит в той стороне.
Я все стоял на лестнице и смотрел на закат. Я подумал, что ты на западе и смотришь на этот закат с другой стороны, что мы с тобой за этим закатом, как за забором. И я заплакал – такой красивый он был. И я захотел описать его словами. Не для тебя, ты ведь его видел с другой стороны, а просто так, чтобы он остался.
И я придумал: “Закат пылал!” Правда же, я хорошо придумал? Я сразу понял, что тебе понравится. Эх, если бы я мог, я бы сочинил такую песню, чтобы ее все пели.
Я складывал эти письма в жестяную коробку и прятал в тайник под молодым орехом, который посадил перед войною мой отец.
Тонкие ветки ореха перечеркивали в окошке то радостно-голубое, то равнодушно-серое небо. Доставшиеся мне при рождении ярко-синие глаза давно уже стали серыми, а огненно-рыжие волосы – русыми. Шли вереницею дни: монотонные, неповторимые, загадочные.
Это случилось в седьмом классе. На уроке немецкого языка.
– Ауслянд – заграница. А как будет заграничный? Ауслендиш. Правильно. Внимание, на последней парте! – учительница постучала мелом по доске. – Тоболкин, не спи! Ауслендиш. «А» с умляутом.
«Умляут, ауслендиш, умляут, умляут!» – ударялась об асфальт перед окном падавшая с крыши вода, разлеталась сверкающими брызгами. На деревьях пришкольного сада зеленели первые листочки, первые ласточки торопливо пришивали к земле солнечное небо, все живое наливалось новыми силами, прихорашивалось, как перед праздником.
Я и не думал об отце, а он вдруг открыл белую высокую дверь класса и поманил меня пальцем. Улыбнулся, поманил пальцем и осторожно прикрыл дверь.
– Умляут. Тоболкин, ты куда?
Учительница преградила мне дорогу.
– Пустите! – я оттолкнул ее и выбежал в коридор.
В гулком,
Чья-то тень мелькнула у поворота на лестницу. Ноги мои налились тяжестью. Как во сне, когда надо убегать и нет сил.
– Папа! – Я хотел крикнуть, а получилось еле слышно.
Хлопнула дверь парадного.
«Неужели не догоню?»
Медленно, так медленно, будто учился ходить после болезни, я вышел из школы.
Навстречу мне шагала рота солдат. Целая рота. Впереди ефрейтор с красным флажком.
– Запевай! – крикнул семенивший сбоку старшина.
Солнце скрылось за горою,Затуманились речные перекаты, —повел откуда-то из глубины колонны тонкий сильный голос.
А дорогою степноюШли домой с войны советские солдаты! —мощно подхватила сотня молодых голосов.
От жары, от злого знояГимнастерки на плечах повыгорали.Свое знамя боевоеОт врага солдаты сердцем заслоняли!Их было много, и пели они прекрасно, но не годились мне в отцы. В старшие братья – да, только в братья. И зеленые гимнастерки на их крутых плечах еще не повыгорали, и не с войны они шли, а из своей мирной казармы – в баню, что была на соседней улице.
Я смотрел им вслед до тех пор, пока не скрылся за поворотом замыкающий солдат с красным флажком. А потом мои ноги вдруг освободились от тяжести, и я побежал. Я бежал домой, не разбирая дороги.
Я отпер своим ключом замок на двери нашей халупы. Замирая, осмотрел обе комнатушки, заглянул в платяной шкаф, где все еще висело длиннополое коричневое отцовское пальто, которое он оставил в надежде на возвращение к мирной жизни. Подошел к портрету отца. Потрогал пальцем темно-вишневую рамку. Черноволосый, большеглазый, с ямочкой на строгом подбородке, отец, казалось, улыбнулся мне. Нет, это солнечный луч скользнул по его лицу.
С последней глупой надеждой открыл я дверцу давно не топленной печки – как будто он мог туда поместиться! Холодной золою и какой-то неземной бессмыслицей пахнуло мне в лицо. Я никогда не мог представить себе отца убитым, а, представляя раненым, всегда почему-то думал, что лежит он, примерзший к земле, в луже крови и единственное, что может спасти его, – наша печка с поленьями, гудящими в ней, с голубым чайником на плите. Я и теперь подумал об этом…
– Ты что так запыхался, сынок, что случилось? – спросила мама, когда я прибежал к ней в заводоуправление.
– Ничего, мне показалось…
По лицу мамы я сразу понял, что она ничего не знает.
– Что тебе показалось? Ты весь дрожишь. – Мама обняла меня. – Что тебе показалось?
– Что… ты заболела.
– Какой ты! – Она поцеловала меня в висок. – Значит, никогда не буду болеть.
А потом ей, верно, пришло в голову, что я притворяюсь, она засмеялась и погрозила мне пальцем:
– Ох, и фантазер ты, Андрей. Сегодня же у вас контрольная по алгебре. А ну, марш в школу!
Я вышел на улицу.