Том 1. Произведения 1889-1896
Шрифт:
Ямщик круто остановил тройку. «Слава богу, есть огонь», — подумал Жданов, радуясь тому, что застанет Антонину Васильевну дома, и считая это счастливой приметой. Он наскоро расплатился с ямщиком, легко взбежал на подъезд и позвонил. «Сейчас выбежит Дуняша, — думал, волнуясь, Жданов, — сначала-то она не узнает, а потом обрадуется. Славная девушка. Она всегда, бывало, радовалась, когда я приходил. Цела ли игрушка-то?» И он бережно ощупал ящичек. «Обрадуется мальчик. Он всегда был такой любопытный. Ах, как хорошо. И толстяк Ленарский такой милый. Как он кричит всегда за винтом смешно… Наверно, я застану самовар, они всегда в это время чай пили. Тепло в комнатах-то, радушно так, все знакомо. А Тоня! Вся эта прелесть вторичного сближения, прелесть первых намеков и ласк, сначала робких,
— Здравствуй, Дуняша. Не узнаешь меня? — воскликнул Жданов приветливо молодцеватым голосом.
Но Дуняша как будто даже не особенно обрадовалась и отвечала точно нехотя:
— Пожалуйте. Барыня в гостиной.
И добавила вполголоса:
— Только вы нынче не поспели… Завтра в десять часов назначена опять.
Но Жданов так был занят собой и предстоящей встречей, что не сумел заметить ни равнодушия Дуняши к его приезду, ни некоторой странности последних слов. Сбросив наскоро пальто и шляпу и захватив под мышку камеру, он быстро вошел в длинный, неосвещенный зал. Дуняша шла за ним, вероятно, для того, чтобы доложить о его приезде.
Дверь в гостиную была отворена, и из нее падал косо на паркет свет от лампы в гостиной. Из гостиной слышалось странное, монотонное и тягучее, бормотанье. Но и на это обстоятельство Жданов почти не обратил внимания. Тяжело переводя дух от сладостного волнения, он на цыпочках перешел длинный зал и заглянул в гостиную… и окаменел на месте…
Посреди комнаты по диагонали стоял на возвышении маленький нарядный гробик, и в нем лежал ребенок с нежным личиком и длинными льняными локонами. Выражение этого личика было такое, как будто мальчик только что заснул под импровизированную сказку, с улыбкой, застывшей на губах, совсем так, как, бывало, засыпал Витя на руках у Жданова два года тому назад. По одну сторону гроба, около аналоя, стоял дьячок и читал, водя концом зажженной свечи по строкам. По другую сторону, на коленях, припав лицом к обтянутому белой материей возвышению, застыла женщина в черном платье. Жданов видел только ее спину и плечи и завитки белокурых волос на белой прекрасной шее и тотчас же узнал Антонину Васильевну. Дуняша сделала было движение войти в гостиную, но Жданов остановил ее жестом. Он постоял еще минут пять и так же тихо, как и пришел, на цыпочках вышел в переднюю. Машинально, Подавленный каким-то огромным недоумением, он оделся, взял свои вещи, вышел на улицу и остановился.
В это время его взгляд упал на камеру-люциду, висевшую у него на руке, и Жданов сразу, мучительно, до ощущения физической боли покраснел краской жгучего стыда. В одно мгновение припомнились ему его мысли во всю дорогу от Петербурга, его желание обладать женщиной в черном платье, застывшей от горя, его расчеты подкупить подарком этого худенького ребенка в льняных локонах, который с улыбкой лежал в гробике.
И внезапно, с озлоблением на себя, со слезами стыда на глазах, он высоко поднял над головой дорогую игрушку и с силой бросил ее о плиты тротуара.
<1895>
Столетник
Это происходило в большой оранжерее, принадлежавшей очень странному человеку — миллионеру и нелюдиму, тратившему все свои несметные доходы на редкие и красивые цветы. Оранжерея эта по своему устройству, по величине помещений и по богатству собранных в ней растений превосходила знаменитейшие оранжереи в мире. Самые разнообразные, самые капризные растения, начиная от тропических пальм и кончая бледными полярными мхами, росли в ней так же свободно, как и у себя на родине. Тут были: гигантские латании и фениксы с их широкими зонтичными листьями; фиговые и банановые, саговые и кокосовые пальмы возвышали к стеклянному потолку длинные голые стволы, увенчанные пышными пучками раскидистых листьев. Здесь же росли многие диковинные экземпляры, вроде эбенового дерева с черным стволом, крепким, как железо, кусты хищной мимозы, у которой листья и цветы при одном прикосновении
Тысячи различных цветов наполняли воздух оранжереи своими ароматами: пестрые с терпким запахом гвоздики; яркие японские хризантемы; задумчивые нарциссы, опускающие перед ночью вниз свои тонкие белые лепестки; гиацинты и левкои — украшающие гробницы; серебристые колокольчики девственных ландышей; белые с одуряющим запахом панкрации; лиловые и красные шапки гортензий; скромные ароматные фиалки; восковые, нестерпимо благоуханные туберозы, ведущие свой род с острова Явы; душистый горошек; пеонии, напоминающие запахом розу; вервена, цветам которой римские красавицы приписывали свойство придавать коже особенную свежесть и нежность и потому клали их в свои ванны, и наконец, великолепные сорта роз всевозможных оттенков: пурпурного, ярко-красного, пунцового, коричневого, розового, темно-желтого, нежно-желтого, палевого и ослепительно-белого.
Другие цветы, лишенные аромата, отличались зато пышною красотою, как, например, холодные красавицы камелии, разноцветные азалии, китайские лилии, голландские тюльпаны, огромные яркие георгины и тяжелые астры.
Но было в оранжерее одно странное растение, которое, по-видимому, ничем не могло бы обратить на себя внимание, кроме разве своей уродливости. Прямо из корня выходили у него длинные, аршина в два, листья, узкие, мясистые и покрытые острыми колючками. Листья эти, числом около десяти, не поднимались кверху, а стлались по земле. Днем они были холодны, а ночью становились теплыми. Цветы никогда не показывались между ними, но зато торчал вверх длинный, прямой зеленый стержень. Это растение называлось Столетником.
Цветы в оранжерее жили своей особенной, для людей непонятной жизнью. Конечно, у них не было языка для того, чтобы разговаривать, но все-таки они друг друга понимали. Может быть, им для этого служил их аромат, ветер, который переносил цветочную пыль из одной чашечки в другую, или теплые солнечные лучи, заливавшие всю оранжерею сквозь ее стеклянные стены и стеклянный потолок. Если так изумительно понимают друг друга пчелы и муравьи, почему не предположить, что, хоть в малой степени, это возможно и для цветов?
Между некоторыми цветами была вражда, между другими — нежная любовь и дружба. Многие соперничали между собою в красоте, аромате и высоте роста. Иные гордились древностью рода. Случалось иногда, что в яркое весеннее утро, когда вся оранжерея казалась наполненной золотой пылью и в распустившихся чашечках дрожали алмазы росы, между цветами начинался общий несмолкаемый разговор. Рассказывались чудные благоухающие истории о далеких жарких пустынях, о тенистых и сырых лесных уголках, о диковинных пестрых насекомых, светящихся ночью, о вольном, голубом небе родины и о свободном воздухе далеких полей и лесов.
Один только урод Столетник был изгнанником в этой семье. Он не знал никогда ни дружбы, ни участия, ни сострадания, ни разу в продолжение многих длинных лет ничья любовь не согрела его своим теплом. И он так привык к общему презрению, что давно уже переносил его молча, затаив в глубине души острое страдание. Так же привык он быть и постоянным предметом общих насмешек. Цветы никогда не прощают своим собратьям уродливости.
Однажды июльским утром в теплице распустился цветок редкой кашемирской розы, темно-карминного цвета, с черным бархатным отливом на сгибах, удивительной красоты и чудного запаха. Когда первые лучи солнца заглянули сквозь стекла и цветы, проснувшись один за другим от легкой ночной дремоты, увидели распустившуюся розу, то со всех сторон послышались шумные возгласы восхищения: