Том 1. Произведения 1902-1909

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

— А ведь он восемь гривен-то, пожалуй, не даст? — скрипнул по воздуху, как кремень по стеклу, тонкий голос Федосьи.

— И думать не моги, — торопливо отозвался Фома. — Полтинник даст.

— Подавиться ему полтинником! — вознегодовала Федосья. — Фунтов семь мелочи одной да щука… Щука-то, она ведь не какая-нибудь!.. Ты ее отдельно клади… Тоже сказал: полтинник!

— Может, и больше даст, — добродушно согласился Фома.

— Нешто из-за полтинника мокли-то цельный день?

— Ну ладно, может, и шесть

гривен даст.

— Ты погоди, давай сочтем, — заволновалась Федосья. — Если щука сорок? — Тут она посмотрела испытующе на Фому; Фома качнул утвердительно головой. — Щука сорок, а мелочь, ну, скажем, тридцать, это сколько будет?

— Ну, семь гривен, — ответил Фома.

— Вот тебе, значит, меньше и не бери. Это и то задарма отдаем.

— Не даст, так отдашь… Куды ж ее к лешему?

— В Загрядчину отнесешь, в город можешь отнесть.

— В Загрядчину-то можно, а в город, шут его, не ходил! Да и в Загрядчине, кому же там? Попу если, так он ишшо меньше даст… — раздумывал вслух Фома.

Федосья увидела в этом нежелание нести рыбу и завизжала, перегибаясь:

— Ну, и не надо, когда так! Ну, и не надо! Сами слопаем!

— Что ж, и слопаем, — отозвался Фома.

Сумерки наступили быстро.

Дальний план леса, открывшийся за изгибом реки, уже помутнел, посерел, точно закрыл глаза и щурился от одолевшего сна.

Посинели камыши, почернела вода.

Мелкая рыбешка лениво поплескивала еще на поверхности, потом юркнула на дно.

Федосья ворчала. Ворчала о том, что это не жизнь, а каторга, что с таким лодырем мужиком платка себе не наживешь и что она сама понесет рыбу и к о. Никону, и в Загрядчину, и в город.

— Глянь-кась! А ведь у нас костер, — остановил ее Фома, вглядываясь в противоположный берег.

— Горим! Изба горит! Батюшки! — всполыхнулась Федосья.

— Фу-т-ты, черт оглашенный! — не выдержал, наконец, Фома. — Ей говорят: костер, нет, она свое: горим! Ты разуй глаза-то.

Они приближались к стоявшей на самом почти берегу избе, и действительно шагах в десяти от избы виден был небольшой костер, а около него — ярко окрашенная оранжевым светом фигура.

— И то костер, — успокоилась Федосья.

— Охотник, должно, какой пришел, — соображал Фома.

Федосья пригляделась.

— Да ведь это никак Никишка пришел, право слово, Никишка! — И, не дожидаясь реплики мужа, Федосья приподнялась и вытянула высоким, острым фальцетом: — Никишка-а!

— A-a? — глухо отозвалась с берега фигура и, отойдя от костра, остановилась над самой рекой.

Лодка причалила.

— Отмолился? — с добродушной иронией спросил Фома.

— А похудел-то как! — одновременно с ним вскрикнула Федосья.

Никишка стоял на берегу и молча и грустно улыбался.

Федосье он приходился родным сыном, Фоме — пасынком. Темный и тонкий силуэт его, с широко расставленными

ногами, напоминал сажень, воткнутую в землю. Глаза у него были впалые, лицо бескровное и точно стянутое в нескольких местах узлами; по щекам и подбородку кустилась тощая белесая растительность. Было ему лет двадцать семь — двадцать восемь на вид.

— Где же был-то хоть? Далеко небось ушел? — опять с усмешкой спросил Фома, когда втащил лодку на берег и поцеловался с Никишкой.

— Куда ж ему далеко уйтить? Тоже сказал! Парень хворый, — вступилась за сына Федосья и покачала головой.

— В Киеве был, — ответил Никишка.

Голос у него был слабый, сдавленный, но в тоне ответа чувствовался задор: он хотел, очевидно, поразить Фому, и Фома действительно поразился.

— Глянь-кась, малый! — крикнул он изумленно. — Тыщу верст отшлепал! Это за месяц-то? Врешь, — усомнился он, подумав, — куды те грешному.

— А ей-богу был да еще дня четыре там жил. Чего же мне врать? — обиделся Никишка.

— Хорошо там небось, — мечтательно протянула Федосья.

— Хо-ро-шо! Теплынь какая… дома богатые… — в тон матери заговорил Никишка. — Никогда бы и не ушел, да ведь жить-то чем? Жить нечем… А хорошо там люди живут! Зима там теплая, говорят… Деревья каштановые прямо на улицах растут, воздух легкий.

— А угодников видел? — полюбопытствовал Фома.

— Мощи-то? Видел мощи, как же не видать? В пещерах был… Духота там только, в пещерах.

— Духота? Ишь ты! С чего ж бы это? — любопытствовала Федосья.

— Кто ее знает — отчего… Должно, место такое.

— В земле ведь пещеры-то, дура! Известно, не свежий воздух… А духота потому, что лето, вот те и все, — разрешил недоумение Фома.

Когда первый голод любопытства был утолен, старики решили из мелочи сварить уху, а к о. Никону наутро отнести только щуку. Щуку пустили в сажалку, а остальную рыбу начали чистить все втроем под монотонное повествование Никишки.

Костер ярко горел, вырывал из темного пространства ночи то ветку орешника с крупными круглыми листами, то поседевший от времени ствол липы, то корявый узловатый дубовый сучок, похожий на крепкую, жилистую лапу.

Растительность кругом была мощная, буйная; из-за костра чернела изба с серьезно нахлобученной крышей, изба основательная, прочно вросшая в землю толстыми дубовыми бревнами; около самого костра, тепло освещенные языками пламени, сидели Фома и Федосья, он — богатырски сложенный старик, с русыми неседеющими волосами, она — толстая, крупнолицая баба из тех, которым износа нет.

Изба подходила к лесу, старики — и к лесу и к избе, только худой, узкий парень с напряженно-усталым лицом не шел ни к старикам, ни к избе, ни к лесу, казался здесь странным, нелепым и ненужным, и недоумело косились на него врывавшиеся в полосу света деревья.