Том 1. Пруд
Шрифт:
…задирая бахвальством своим и плутнями. — Ср.: «В воскресенье между обеднями мы отправлялись на Трубу — по „воровскому делу“: распродав голубей — а они, приученные, непременно назад к нам возвращались! — и с деньгами, и с „голубями“ мы шли на Сухаревку честно смотреть книги» (Подстриженными глазами. С. 96).
…птицы вылетали на волю. — Ср. с описанием одной из бесчисленных проделок юного Ремизова: «…у всех было в памяти: освобождение птиц на Благовещение. После ранней обедни я выпустил на волю птиц у нашего соседа, найденовского
…а зверей так и не дождался Коля, — Ср. с воспоминанием 6 приездах бывшей ремизовской кормилицы: «Кормилицу поили чаем с вареньем. Явсегда сидел с ней и слушал ее рассказы о калужской деревне: упоминались сказочные для меня поле, лес, зверн; и действительная жизнь — деревенская быль перемешивалась со сказкой. Когда я научился писать, я на листе написал свои желания: чего бы я хотел, чтобы она привезла мне из деревни, — кроме лошади, коровы, овцы, козла и всяких птиц до соловья, в мой реестр попал и волк, и лиса, и медведь, и заяц, и… леший с домовым и полевой и луговой и моховой» (Подстриженными глазами. С. 31).
Хоругвь— полотнище с изображением Спасителя, Божией Матери или святого, укрепленное на длинном древке; выносится во время крестного хода.
…в кон за кон, в ездоки и в плоцки— разновидности игры в бабки.
…о семивинтовом зеркальце, — ср.: «Каких-каких сказок я не наслушался в те первые мои годы! И о „семивинтовом зеркальце“ — что-то вроде пятигранного камня, талисмана Ала-ад-дина: если его повертывать, увидишь весь мир, <…> и куда ни захочешь, в миг перенесет тебя на то место…» (Подстриженными глазами. С. 31).
Казанская— праздник явления (1579 г.) Казанской Божией Матери, одной из наиболее почитаемых икон Богородицы (8 июля).
…головой своей барабаном потряхивал… — образ Сёмы-юродивого вобрал в себя черты двух московских знакомцев юного Ремизова, о которых он вспоминает в кн. «Подстриженными глазами»: «глухонемого» печника и юродивого Феди Кастрюлькина. См.: «И еще о ту пору я узнал про Барму: эту сказку рассказывал „глухонемой“ печник. На масленицу приходил он к нам вечером ряженый: тряс головой-барабаном, украшенным лентами, он мычал и что-то делал руками, подманивал. Стакан водки был магическим средством выманить у него слова. И на глазах совершалось чудо: „глухонемой“, хлопнув стаканчик, глухо, точно издалека, словами, выходящими из „чрева“, начинал сказку о похождениях вора» (с. 32–33); «На Басманной, держась Никиты Мученика, ходил юродивый Федя. Что-то похожее было в его лице на Достоевского, каким он запомнился мне по портрету из „Нивы“ <…>. А был он увешан блестящими кастрюльками и погромыхивал, выкрикивая одно слово в такт — „Каульбарс“ <…>. Детей и собак он любил, это чувствовалось, и мы никогда не обходили его, всегда еще приостановишься, <…> а кругом все его знали: юродивый Федя Кастрюлькин — Божий человек!» (с. 176).
…хватил… свинчаткой по голове… — Имеется в виду панок, боевая битка — бабка, которой бьют и которая для тяжести заливается свинцом.
…песку пригоршню… бросил… в глаза. — Ср.
…выродок проклятый! — подхлестывала Варенька. — Ср. воспоминание о детстве: «В числе одного моего озорства, теперь вспоминая скажу, умысла не было, а вышло из-за моих подстриженных глаз. Никто еще тогда не догадывался, что я почти слепой: за гладильной машиной мой брат водил между валами полотенце. А я вертел колесо, с полотенцем между валов попали и кончики его пальцев. Сказали, что я это нарочно сделал озорничая.
<…> Когда по двору разнесся слух — меня будут пороть, всех занимало, как это произойдет. Я <…> раздумался. Не на дворе же меня будут стегать перед плотницкой. <…> Проходили дни, а меня не трогали. Пальцы у мого брата поджили. И казалось — позабылось — до новой проделки.
Наша нянька — Прасковья Семеновна Мирская, зарайская (Рязанской области), крепостная барина Засеки на, перетерпевшая — мне запомнилось ее терпеливое: „пороли, девушка, пороли в крепостях“, — смотрела на меня покорно и убито. И за все время ожидания я не слышал от нее слова. А горничная Маша только глазами мне подстреливала, дразня: „добегался“. <…> как я ни лез в глаза, не обращали на меня внимания.
И я поверил, что все сошло угрозой и пороть меня не собираются. Я бегал по двору, занятый своими выдумками <…> Нянька покликала меня: я думал, любимые пенки.
— Идем в комнаты штаны мерить!
Она сказала ласково <…>. Нашего портного, по прозвищу „Поль-уже“, на кухне не было. Я только не сообразил сразу. Мерить, конечно, в детской. И я поднялся наверх, а за мной нянька.
— Сними штаны, девушка! — еще ласковее проговорилось ее убитое.
Я разделся и ждал. <…> И слышу шаги, в детскую вошла няня. И никаких штанов — нянька нагнулась, в руках ремень, и крадется ко мне, теребя ремень, хлестнуть. И я вдруг все понял. И заметался, но меня как переломило — ни отбрыкнуться, ни выскочить.
— Прасковья, оставь, не надо! — издалека я услышал голос матери. Я очнулся.
— Одевайся, девушка! — сказала нянька, и не глядя вышла. Присмирев, я сел на кровать одеваться.
Кроме матери и няньки кому было знать о неудавшейся порке, а почему-то ни дома, ни на дворе о предстоящей экзекуции больше не упоминалось. Да и кто мог подумать, что сам снял штаны под ремень и был помилован? <…> Но с этих пор я стал стесняться себя. И все чаще к моему имени прибавлялось „уродина“» (Кодрянская. С. 38–41).
…образцовое коммерческое училище… — Ср.: «Н. А. Найденов был основателем и попечителем Александровского коммерческого училища. Затея его была создать образцовую коммерческую школу <…> для небогатых купеческих „гостиных“ детей, небольшая плата <…> Перед глазами основателя была образцовая, знакомая ему, школа пастора Дикхофа — Петер-Пауль-Шуле.
В Александровское коммерческое училище я попал по „недоразумению“: меня взяли из Московской 4-ой гимназии, „чтобы моему брату ходить одному в училище не было скучно“» (Иверень. С. 44).