Том 1. Стихотворения, 1912–1931 гг.

Пастернак Борис Леонидович

Так приближается ударЗа сладким, из-за ширмы лени,Во всеоружьи мутных чарДовольства и оцепененья.Стоит на мертвой точке часНе оттого ль, что он намечен,Что желчь моя не разлилась,Что у меня на месте печень?Не отсыхает ли языкУ лип, не липнут листья к нёбу льВ часы, как в лагере грозыПолнеба топчется поодаль?И слышно: гам ученья там,Глухой, лиловый, отдаленный.И жарко белым облакамГрудиться, строясь в батальоны.Весь лагерь мрака на виду.И, мрак глазами пожирая,В

чаду стоят плетни. В чаду —Телеги, кадки и сараи.Как плат белы, забыли грызтьПодсолнухи, забыли сплюнуть,Их всех поработила высь,На них дохнувшая, как юность.Гроза в воротах! на дворе!Преображаясь и дурея,Во тьме, в раскатах, в серебре,Она бежит по галерее.По лестнице. И на крыльцо.Ступень, ступень, ступень. – Повязку!У всех пяти зеркал лицоГрозы, с себя сорвавшей маску.1915

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

За окнами давка, толпится листва,И палое небо с дорог не подобрано.Всё стихло. Но что это было сперва!Теперь разговор уж не тот и по-доброму.

Сначала всё опрометью, вразнорядВвалилось в ограду деревья развенчивать,И попранным парком из ливня – под град,Потом от сараев – к террасе бревенчатой.

Теперь не надышишься крепью густой.А то, что у тополя жилы полопались, —Так воздух садовый, как соды настой,Шипучкой играет от горечи тополя.

Со стекол балконных, как с бедер и спинОзябших купальщиц, – ручьями испарина.Сверкает клубники мороженый клин,И градинки стелются солью поваренной.

Вот луч, покатясь с паутины, залегВ крапиве, но, кажется, это ненадолго,И миг недалек, как его уголекВ кустах разожжется и выдует радугу.1915, 1928

ИМПРОВИЗАЦИЯ

Я клавишей стаю кормил с рукиПод хлопанье крыльев, плеск и клекот.Я вытянул руки, я встал на носки,Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.

И было темно. И это был прудИ волны. – И птиц из породы люблю вас,Казалось, скорей умертвят, чем умрутКрикливые, черные, крепкие клювы.

И это был пруд. И было темно.Пылали кубышки с полуночным дегтем.И было волною обглодано дноУ лодки. И грызлися птицы у локтя.

И ночь полоскалась в гортанях запруд.Казалось, покамест птенец не накормлен,И самки скорей умертвят, чем умрутРулады в крикливом, искривленном горле.1915

БАЛЛАДА

Бывает, курьером на борзомРасскачется сердце, и точноОтрывистость азбуки Морзе,Черты твои в зеркале срочны.

Поэт или просто глашатай,Герольд или просто поэт,В груди твоей – топот лошадныйИ сжатость огней и ночных эстафет.

Кому

сегодня шутится?Кому кого жалеть?С платка текла распутица,И к ливню липла плеть.

Был ветер заперт наглухоИ штемпеля влеплял,Как оплеухи наглости,Шалея, конь в поля.

Бряцал мундштук закушенный,Врывалась в ночь лука,Конь оглушал заушинойРаскаты большака.

Не видно ни зги, но затем в отдаленьиДвиженье: лакей со свечой в колпаке.Мельчая, коптят тополя, и аллеяУходит за пчельник, истлев вдалеке.

Салфетки белей алебастр балюстрады.Похоже, огромный, как тень, брадобрейМакает в пруды дерева и оградыИ звякает бритвой об рант галерей.

Впустите, мне надо видеть графа.Вы спросите, кто я? Здесь жил органист.Он лег в мою жизнь пятеричной оправойКлючей и регистров. Он уши зарницКрюками прибил к проводам телеграфа.Вы спросите, кто я? На розыск КайяфыОтвечу: путь мой был тернист.

Летами тишь гробоваяСтояла, и поле отхлебывалоИз черных котлов, забываясь,Лапшу светоносного облака.

А зимы другую основуСновали, и вот в этом крошевеЯ – черная точка дурногоВ валящихся хлопьях хорошего.

Я – пар отстучавшего града, прохладойВ исходную высь воспаряющий. Я —Плодовая падаль, отдавшая садуВсе счеты по службе, всю сладость и яды,Чтоб, музыкой хлынув с дуги бытия,В приемную ринуться к вам без доклада.Я – мяч полногласья и яблоко лада.Вы знаете, кто мне закон и судья.

Впустите, мне надо видеть графа.О нем есть баллады. Он предупрежден.Я помню, как плакала мать, играв их,Как вздрагивал дом, обливаясь дождем.

Позднее узнал я о мертвом Шопене.Но и до того, уже лет в шесть,Открылась мне сила такого сцепленья,Что можно подняться и землю унесть.

Куда б утекли фонари околоткаС пролетками и мостовыми, когда бИх марево не было, как на колодку,Набито на гул колокольных октав?

Но вот их снимали, и, в хлопья облекшись,Пускались сновать без оглядки дома,И плотно захлопнутой нотной обложкойВалилась в разгул листопада зима.

Ей недоставало лишь нескольких звеньев,Чтоб выполнить раму и вырасти в звук,И музыкой – зеркалом исчезновеньяКачнуться, выскальзывая из рук.

В колодец ее обалделого взглядаБадьей погружалась печаль и, дойдяДо дна, подымалась оттуда балладойИ рушилась былью в обвязке дождя.