Том 1. В дебрях Индии (с илл.)
Шрифт:
— Ури! Ури! Ури! — отвечал факир с полным равнодушием животного.
Сердар подумал, что, разговаривая таким образом, они не продвинутся ни на шаг вперед; он чувствовал, как в жилах у него начинает закипать кровь, и сдерживал себя, чтобы не слишком резко перейти к делу. С другой стороны, он ждал, когда какое-нибудь судорожное, едва заметное движение на лице хитрого мошенника покажет, что он не ошибается. Слова, слышанные Нариндрой, были, само собой разумеется, самым убедительным доказательством, но во всей наружности этого тощего существа было столько естественного, неподдельного, все черты лица его дышали такой
Он хотел испробовать еще одну попытку, прежде чем прибегать к принудительным мерам, к которым он не питал особого доверия. Принуждение мало действует на факиров, привыкших считать пустяком физическую боль и лишения, и не было случая, чтобы таким путем добились чего-нибудь от этих людей, если они дали клятву молчать.
Самое лучшее было поразить его чем-нибудь, получить хотя бы самое ничтожное доказательство, а затем подействовать на него с помощью одного из тех кастовых или религиозных предрассудков, которые оказывают такое сильное влияние на индусов. Сердар остановился на этом решении с тем, чтобы в случае неудачи лишить ложного тота-ведду свободы и тем самым обезвредить его. Сделав вид, что он без особого внимания смотрит на него, чтобы не вызвать у него подозрения, но в то же время не теряя из виду его лица, Сердар продолжал по-прежнему дружески говорить с ним.
— Ты хорошо сделал, вернувшись к нам, бедное заброшенное создание, — сказал он. — Ты ни в чем не будешь терпеть недостатка у нас, так же как и пантеры, которых ты так любишь.
Взглянув затем ему в лицо, он быстро, как молнию, бросил ему фразу, слышанную Нариндрой:
— Тише, Нера! Тише, Сита! Надо спешить, мы сегодня хорошо поработали.
Как ни был факир подготовлен к своей роли, удар был слишком сильным и непредвиденным, чтобы ложный тота отнесся к нему с обычным своим самообладанием. Глаза его загорелись, брови сдвинулись, и он бросил быстрый взгляд в сторону коридора, по которому пришел, как бы спрашивая себя, есть ли у него какие-нибудь шансы для побега. Но это продолжалось одно лишь мгновение; больше он ничем не выдал своих мыслей. Лицо его сохранило детски-наивное выражение, и он третий раз повторил слово, служившее ему для передачи всех впечатлений: «Ури! Ури!», сопровождая его веселым взрывом хохота, чтобы скрыть охвативший его ужас, потому что в эту минуту он должен был считать себя погибшим.
Как ни мимолетно было выражение, пробежавшее по лицу факира, оно не ускользнуло от Сердара, который дождался окончания припадка веселости и сказал ложному Тоте тоном, исключавшим всякую попытку прибегнуть к дальнейшим фокусам:
— Ты прекрасно играешь свою роль, малабарец, но комедия продолжается слишком долго… Встань, и если дорожишь жизнью, отвечай на предлагаемые тебе вопросы.
Это было сказано так твердо и внушительно, что факир понял, что ничего не выиграет притворством. Повинуясь данному приказанию, он встал, прислонился к стене и ждал, что ему скажут, с выражением глубокого презрения и полнейшего равнодушия. Это был уже не тот тщедушный идиот-недоносок, которого присутствующие видели перед собой всего каких-нибудь пять минут тому назад: перед ними было существо мужественное, целиком состоящее из нервов и мускулов, с энергичными чертами лица.
Этому
— Хорошо, — сказал Сердар, когда тот повиновался его приказанию. — Ты признаешься, следовательно, что понимаешь Канарское наречие; продолжай в том же духе и, надеюсь, мы сговоримся с тобой. Главное, не лги.
— Рам-Шудор отвечает, когда хочет, молчит, когда хочет, но Рам-Шудор никогда не лжет, — отвечал индус с достоинством.
— Кто прислал тебя, чтобы шпионить за нами и выдать нас?
Факир покачал головой и не сказал ни слова.
— Напрасно ты скрываешь его имя, — сказал Сердар, — мы его знаем: это Кишнайя, предводитель касты тхугов в Мейваре.
Пораженный индус с любопытством взглянул на своего собеседника. Из этого следовало, что Кишнайя по своему обыкновению действовал в тени и не думал, что его присутствие в этой местности будет замечено.
— Посмотри на нас хорошенько, — сказал Сердар, продолжая свой допрос, — знаешь ты всех, кто находится здесь?
— Нет, — отвечал факир, с большим вниманием рассматривая по очереди присутствующих.
— Можешь поклясться?
— Клянусь Шивой, который наказывает за ложную клятву.
— Так ты не знаешь нас и соглашаешься служить человеку, который принадлежит к касте, презираемой всеми нами в Индии, чтобы предать нас ему.
Индус не отвечал, но всем было ясно, что в эту минуту он боролся с каким-то сильным волнением.
— Я думал, — продолжал Сердар, — что факиры посвящают свою жизнь богам и что между ними не найдется ни одного, который согласился бы служить шпионом разбойников и убийц.
— Рам-Шудор не был шпионом, Рам-Шудор никогда не делал зла, — мрачно отвечал индус, — но у Рам-Шудора есть дочь, которая была радостью его дома, а теперь старая Парвади оплакивает свою дочь Анниаму, которую тхуги похитили, чтобы принести ее в жертву на следующую пуджу… И Рам-Шудор стал малодушен, когда Кишнайя сказал ему: «Сделай это, и твоя дочь будет тебе возвращена». И Рам-Шудор сделал, как ему сказал Кишнайя, чтобы старая Парвади не плакала дома и чтобы ему отдали Анниаму.
И по мере того, как он говорил, его голос все больше и больше прерывался и крупные слезы текли по его лицу. Глубокое молчание царило в гроте; все эти закаленные в боях люди, которые сотни раз жертвовали своей жизнью на поле битвы, чувствовали, что ими овладевает волнение и чувство глубокого сострадания к этому человеку, отцу, оплакивающему свою дочь, забыв, что он хотел предать их самому жестокому врагу. Спустя несколько минут Сердар снова заговорил с ним, стараясь придать строгий тон своему голосу.
— Итак, ты признаешься, что нашей жизнью ты хотел выкупить жизнь твоей дочери. Какое наказание заслужил ты за это?
— Смерть, — отвечал индус совершенно уверенным на этот раз голосом.
— Хорошо, ты сам произнес свой приговор.
Бросив многозначительный взгляд на своих товарищей, Сердар продолжал:
— Даю тебе пять минут, чтобы приготовиться к смерти.
— Благодарю, Сахиб, — сказал факир без всякого бахвальства, — я хотел бы только проститься со своими бедными животными… Они всегда были мне верны и так любили Анниаму.