Том 1. Здравствуй, путь!
Шрифт:
Уже не в первый, а возможно, в сотый раз Елкин убеждался, что грабари быстрей всех приживались на новом месте. Через час-полтора после высадки из вагона уже стояла белая палатка, рядом горел костерок, над ним висели котелки, чайники, около них хлопотала хозяйка, недалечко играли ребята, хозяин сидел на грабарке и, попыхивая трубкой, чинил конскую сбрую. Во всем было несокрушимое, домашнее спокойствие. Грабари удивительно умели не оставлять его на своей родине — Украине, а возить с собой по всей Руси. Ничто — ни вологодские топи, ни Сибирские леса, ни азиатские и казахские пески, ни морозы,
Грабари расположились все в одном месте, своим кругом. Как только устроилась первая партия, к ним заявился Елкин. Один из старейших строителей российских железных дорог, он хорошо знал, что главную массу и тяжесть земляных работ перенесли грабари, что это же будет и на Турксибе. Другой силы пока нет.
— Откуда, отец? — спросил Елкин старика, хозяина большого семейства.
— С Полтавщины.
— Много строил дорог?
— Чай, побольше твоего, чай, все строил, кроме железки царя Николая Первого.
— Не устал?
— Устану — отдохну.
Начала собираться толпа — крутоплечие, большерукие бородачи, лобастые пареньки, в которых была уже видна будущая сила и выносливость, толстенькие бабы в ярких ситцах, похожие на цветные фонари, жмущаяся к матерям мелюзга.
— Зачем вы жинок и детишек навезли? — спросил Елкин.
Старик ответил:
— Зачем жинок привезли — сам знаешь, сам, верно, с жинкой живешь. А ребятишки, кои поменьше, за подол мамкам схватились и не отстали, а кои побольше — учиться приехали у отцов. Наше дело потомственное, идет от отцов и дедов к сыновьям и внукам.
Потом заговорили в несколько голосов:
— Товарищ инженер, мы вроде не принадлежим тебе, работаем на особом положении, но побалакать с тобой можно ведь?
— Сколько угодно, — согласился Елкин. — А насчет «не принадлежим» я считаю так: все, кто и работает здесь, и кто мешает работать, принадлежат друг к другу.
— Обидно, что нас лишили профсоюзного звания. Какие мы хозяева, мы — самые нагольные рабочие. Что жинок таскаем с собой, так и рабочие нередко таскают, а приедут без жинок — с чужими живут.
— Не в этом дело. Здесь вопрос большой, государственный. Я могу только одно — сообщать аккуратно, сколько вас и что сделали. Старайтесь, работайте, это подвинет вас к профсоюзу.
Украинские, орловские, курские и нижегородские землекопы-грабари были создателями всех крупных земляных сооружений в царской России: железнодорожных насыпей, плотин, котлованов. Они имели свои деревенские хозяйства, но малоземелье, недороды и подати разгоняли их на заработки по всей стране. Работали они часто со своей лошадью и тележкой, на зиму обычно возвращались домой. После революции за связь с частным хозяйством их причисляли не к рабочим, а к крестьянам-отходникам. Они оказались без профсоюза и льгот, какие дает он.
— Когда думаете начинать? — спросил Елкин.
— Завтрева с утра. Приходи. Вопще заглядывай к нам.
— Обязательно, — пообещался Елкин и перешел к разнорабочим.
Здесь были перемешаны всякие народы, языки, профессии. Устраивались ленивей, чем грабари. Некоторые долго пили и пели по случаю приезда.
Раза два Елкин подошел к выпивающим и сказал:
— Пора приступать к
— А мы уже приступили, — отозвались ему бодро.
— Пока что пьете.
— Это — зачин. Всякое дело требует зачина. — И налили Елкину вина. — Ваше здоровье, товарищ инженер!
Он отказался и поспешил уйти домой.
Утром поспешил к грабарям. Они уже позавтракали, запрягли лошадей и делали последний осмотр, все ли в порядке. Лошади были сытые, чистые, лоснились, сбруя мягкая, гибкая, грабарки крепкие.
— Товарищ инженер, можно? — крикнул знакомый старик. — Мы, признаться, тебя поджидали.
— Да, валяй! Счастливого пути! — Елкин помахал рукой.
Некоторые из грабарей широко, откровенно перекрестились, другие сделали это украдкой и двинулись не спеша, как полагалось на зачине. Жинки вслед им говорили разные пожелания:
— С богом! Гладенькой дорожки! Ни пера, ни пуху!
Работа была рядом, и Елкин прошел туда, еще раз порадовался, как у грабарей все обдумано, приспособлено, выверено. Еще накануне поделились на группы, указали всем места. Ни криков, ни споров, ни дребезга грабарок. И у людей и у коней давно усвоенные, ловкие движения. Как хорошо, когда наука многие годы передается от отцов к детям.
Через несколько дней Елкин снова был в лагере грабарей. Зашел в землянушку. Трехшаговый квадрат был устроен так умело, как могут сделать только многоопытные руки. У одной стены двуспальный топчан под ярким клетчатым одеялом, в углу печурка, выбеленная и разрисованная пирамидальными тополями. Окно глядело в степь и было полузавешено кусочком кисеи. Перед окном стол, два табурета. На столе стакан с пучком ковыля. На стенах картинки от мыла и конфет.
В землянушке сидела женка в ярком сарафане и при лентах. Она шила микроскопические рубашечки и что-то напевала.
— А ты зачем приехала? — спросил Елкин.
— А як муж до другой ходить вздумает…
Инженера развеселила такая откровенность.
— Как же ты убережешь его в такой жаре? — Он показал на рубашонки.
— Ничего. Грабарем будет, привыкать надо.
Елкин обошел еще несколько землянушек. Всюду на нескольких квадратных метрах был устроен потребный человеку уют. Люди старательно переносили привычки своей родины и внедряли их, не смущаясь, что приехали лишь на одно лето.
Направился к насыпи к работающим грабарям и по пути наткнулся на знакомую уже картину: верхом на коне сидел казах с двумя осьмушками кирпичного чаю в руке, возле него рабочий держал за рога большого курдючного барана. А председатель рабочкома, без шапки, взлохмаченный, обутый и одетый кое-как, стыдил рабочего:
— Ты член профсоюза, ты пролетарий и что ты делаешь?! Спекулируешь! Ты хуже грязных купчишек, которые спаивали казахов. Ты срываешь, дезорганизуешь, вредишь, гадишь! — Предрабочкома не находил достаточно сильных слов. Дело было такое: казах пригнал барана, а рабочий выменял его на кирпичный чай. Борьба с подобным товарообменом, получившим имя «товарообман», занимала значительную долю сил и времени рабочкома, велась им упорно, но почти безрезультатно: уж очень велик был соблазн за восемьдесят шесть копеек, что стоили две осьмушки чаю, получить матерого, жирного барана.