Том 10. Рассказы и повести

Станюкович Константин Михайлович

Немедленно объяснилось, что молодой человек не портной. Он набросился на начальника станции и, чуть не коснувшись его юпитерского лица своим длинным и тонким носом, с фамильярною торопливостью и краткостью допрашивал: «Кто новобрачный?.. Куда? Фамилии генералов? Посаженый ли его высокопревосходительство? Кто — в белом, сером, зеленом костюмах? Кто мать молодой?.. Голубчик… Как же не знаете всех… Непостижимо!..»

Он полетел по перрону, напал на обер-кондуктора, вернулся и небрежно спросил ливрейных лакеев о сиреневом платье. В несколько минут он узнал все, что требовали его обязанности,

и, присевши на скамью, вынул записную книжку и стал набрасывать материал для заметки в завтрашнем нумере бойкой газеты, обращающей внимание на свежесть великосветской хроники.

— Это — репортер! Завтра попадем в газеты! — с гримаской, но втайне довольная, заметила одна дама.

«Молодая» — высокая, стройная брюнетка с крупной родинкой на загоревшейся матовой щеке, возбужденная и счастливая, казавшаяся гораздо моложе своих двадцати шести, была в «стильном» сером дорожном платье и в большой шляпе с яркими цветами, придававшей ее хорошенькому энергичному лицу что-то кокетливо вызывающее и горделивое.

Она стояла в центре кружка провожающих, обмениваясь со всеми короткими ласковыми словами. Все эти родные и знакомые, не раз подвергавшиеся ее злословию, казалось, так сердечно высказывали ей привязанность, так горячи и искренни были их пожелания, что все, все казались ей в эти минуты необыкновенно милыми, хорошими и добрыми. И она как-то невольно придавала значительность и сердечную приподнятость своим самым обыкновенным и незначащим словам.

Но вдруг по лицу молодой женщины мелькнуло выражение испуга.

— Слушай, мамочка…

Пожилая, внушительного вида, сильно молодившаяся, подкрашенная вдова известного боевого генерала, довольная, что ее Мета вышла наконец замуж влюбленная и расходы заботливой матери сократятся, — услышала своим чутким ухом тревожную нотку в голосе дочери. И генеральша с еще большей нежностью спросила:

— Что, Мета?

— Мне… Пришли в Алупку мой берет… Я забыла взять… Не забудь.

— Завтра пошлю, милая.

И, словно бы внезапно спохватившись, прибавила:

— А ты и не хотела показать, как устроились в купе. Покажи…

— Пойдем, мама…

И когда они вошли в маленькое купе, полное букетами цветов, мать воскликнула:

— И как же хорошо… И как я рада, что ты счастливая! — прошептала мать.

— О да… да… Но, мамочка… Ведь надо Никсу сказать, — чуть слышно, взволнованно сказала Мета.

— Я говорила тебе… Не теперь только…

— А когда?

— Завтра, послезавтра… понимаешь… Как мы обворожительны! — восхищенно промолвила мать и обняла дочь. — Ну, идем, Мета.

II

Они вернулись на платформу обе веселые.

— Ведь ненадолго прощаемся, Мета… Не правда ли?

— На месяц, мама.

«Никс так меня любит!» — подумала Мета, ища глазами мужа.

Никс, плотный, цветущий, красивый блондин одних лет с женой, с решительными, слегка наглыми голубыми глазами, с подстриженной маленькой бородкой и пушистыми, кверху вздернутыми усами, в темно-синем вестоне ^* и в мягкой шляпе, ходил по перрону под руку со своим товарищем по лицею, старым другом и сослуживцем по министерству.

Далеко не счастливый по виду,

молодой, озабоченный и раздраженный, он сдержанно-тихо говорил другу:

— Ради самого черта, Венецкий! Сделай все… все…

— Сделаю, Никс…

— Не забудь… Не зарежь меня… Завтра же поезжай к Александре Эсперовне. Всего удобнее в два часа… Прежде был мой час, и муж на службе… Успокой. Ври… ври, объясняя, почему я уехал, не простившись… И скажи, что, как вернусь из Крыма, буду у нее… А то, что обещал, пришлю из Алупки…

— Разве ты, Никс, и у Александры Эсперовны занял?

— А ты думал, что я ей дал взаймы?.. Откуда? От американского дядюшки, что ли, наследство?.. Или ты мне дал?.. Одним словом, будь чрезвычайным послом… И благословляю тебя… В качестве утешителя сделайся другом сердца… Она…

— Свинья ты…

— Охотно верю… Но, главное, уговори моих подлецов кредиторов… Я их просил… Верят мало… Убеди, что получу же за женой средства… Со всеми расплачусь.

— Много ли берешь за женой?

— Не меньше двухсот тысяч… Есть пензенское имение. Продают… Конечно, дурак! — раздраженно прибавил Никс.

— На всякого мудреца довольно простоты…

— Еще если бы был влюблен до одурения… Решил утром сегодня предложить генеральше ультиматум… Сколько? И немедленно двадцать пять тысяч… И понимаешь, какое-то идиотство нашло… Ни слова!.. Неловко было сказать, что, кроме долгов, ничего… А ведь мог бы сегодня заткнуть все дыры… Так и обещал подлецам… И теперь, если они предъявят векселя ко взысканию… Скандал!..

— Скажи жене…

— Еще бы!.. Не броситься же под поезд!.. Я хочу жить как порядочный человек… Для чего же ты держал сегодня над моей головой венец?.. Мета будет прелестной женой… Влюблена, не глупа, не terre a terre [5] с ревнивыми сценами и записными книжками. Душевное спокойствие. Звонки не будут раздражать… Мирный очаг в уютном гнезде. Пора избавиться от моей каторги…

5

Заурядная (франц.).

Вдруг Никс нахмурился и раздраженно промолвил:

— Повернем… Сейчас полюбуешься вот этим мерзавцем, который пришел сюда…

«Мерзавец» в образе почтительного швейцара подошел к Никсу и, снимая фуражку с галуном, чуть слышно прошептал:

— Когда же? Все вам отдал, Николай Иваныч!

— Видите, женился… Получу… Вернусь через месяц… Все получите, — почти тихо, чуть слышно промолвил Никс.

И внушительно и громко прибавил, сунув швейцару золотой:

— Так смотри же, Викентий!.. Ступай!

Никто, разумеется, не догадался в чем дело.

Швейцар, по-видимому, мало обнадеженный, что скоро посмотрит на свои деньги, не особенно горячо поблагодарил и, надевши фуражку, с мрачным видом пошел к выходу.

— Нет!.. Это черт знает что… Скотина вообразил, что удираю из-за его тысячи рублей…

Пробил второй звонок.

— Так будь другом, Венецкий… Все, что просил…

— Постараюсь, Никс.

— Один месяц пусть подождут… Один месяц — и все до копейки… Телеграфируй в Алупку… Разумеется, условно…