Том 10. Рассказы и повести
Шрифт:
— Сперва слухай, что люди говорят! На то ты вроде корабельного юнги! После обскажешь, Маркушка!
И с разных сторон говорили Маркушке:
— За тебя богу ответим, Маркушка! Потому вовсе ты сирота!
— Не пропьем! — засмеялся кто-то из «дяденек», особенно склонный к пропиванию вещей, когда не было денег.
— Ялик твой вроде в ренду сдадим, за правильную цену.
— Деньги твои сбережем.
— И Бугая вещи, которые тебе не нужны, продадим!
— А платье его носи на здоровье…
— А тебя, Маркушку, разыграем. Чтоб никому не было обидно!
— Набросаем в шапку по меченой уключине. Чью вытянешь — к тому и в подручные!
— Положим жалованье. Фатеру и харч… А водки не будет, Маркушка!
Когда все эти грубоватые и сочувственные слова смолкли, Маркушка взволнованно проговорил:
— Спасибо, добрые дяденьки!.. Но только не останусь в рулевых!
Слова Маркушки удивили старых яличников.
Несколько секунд длилось молчание.
И наконец раздались голоса:
— Уйдешь, значит, из Севастополя, Маркушка?
— Это ты надумал с рассудком, Маркушка!.. Недолга — здесь и убьют мальчонку!
Все обещали обрядить Маркушку как следует.
Ялик его продадут, и будет сирота с карбованцами. Карбованцы обменяют на бумажки, зашьют в тряпицу и повесят на грудь, а на руки на рубль мелких денег дадут. И парусинную котомку справят. И сапоги купят.
— Одним словом, хоть до самого Петербурга иди, Маркушка!
Однако все советовали так далеко не ходить, чтоб быть ближе к Севастополю.
И многие посылали в Симферополь, Перекоп и Бериславль. У одного жил брат при месте; у другого сестра замужем за лавочником; у третьего внук в кучерах. Все охотно помогут такому башковатому мальчонке поступить на место.
Не желая обижать «дедушку» — того самого старика, который уж раз остановил Маркушку, — мальчик нетерпеливо слушал и, когда яличники замолчали, обиженно и негодующе воскликнул:
— Из Севастополя не уйду…
Все посмотрели на Маркушку.
— Куда ж ты денешься, Маркушка? — спросил «дедушка».
— На баксион пойду!
— Убьют там тебя, чертенка!
— И пусть! Зато и я француза убью…
— Пальцем, что ли?
— Не бойсь, найду чем…
Напрасно яличники и отсоветовали и подсмеивались над Маркушкой.
Он решительно сказал, что пойдет на «баксион».
— Так и пустят мальчонку на расстрел!
— Пустят! Один мальчик из мортирки на баксионе во французов палит. И есть мальчики, которые защищают Севастополь! * Я за тятьку и дяденьку Бугая, может, десять французов убью! — прибавил возбужденно Маркушка, сверкая глазами.
— Обезумел ты, Маркушка! — протянул «дедушка». — Если, бог даст, жив сегодня останешься и одумаешься на баксионе, — вечером
Маркушка молчал.
Он не сомневался, что не придет к «дедушке».
Маркушка, еще не переживший остроты горя, не забыл, что обезумев при виде убитого Бугая, дал покойнику слово отомстить за него и за отца проклятому «французу», который убивает столько людей.
Подходили пассажиры. Несколько человек село в шлюпку «дедушки».
Маркушка по привычке сел на руль. «Дедушка» перекрестился, поплевал на мозолистые ладони и загреб.
День был прелестный. Тепло и мертвый штиль. Солнце не жарило. Стояла чудная крымская весна.
— Спаси тебя господь, отчаянного, — строго и вдумчиво протянул «дедушка», когда шлюпка пристала к Севастополю.
С этими словами яличник перекрестился и перекрестил Маркушку, словно бы благословлял этого отчаянного мальчика на глупый поступок, который все-таки тронул старика.
И, пожимая руку мальчика, прибавил:
— Мне вот пора умирать, а тебе, дураку, надо жить!.. Оставайся. Все равно скоро Севастополю конец!
Маркушка побежал по улицам Севастополя, мимо домов, пронизанных ядрами, с заколоченными окнами. Чем дальше шел Маркушка, тем более было пустых, разрушенных домов и развалин.
Улицы были пусты. Только, прижимаясь к стенам, проходили солдаты. Часто встречались носилки с ранеными. Изредка пробирались бабы, направляясь на бастионы к мужьям. Палисадники зеленели, и акации расцветали. Природа радовалась, ликовала весна. Но люди были сосредоточенней и сердитей по мере приближения к оборонительной линии.
Вот и театр в развалинах и за ним прежний бульвар с свежей зеленью немногих оставшихся деревьев. Зеленели уцелевшие кустарники, поднималась роскошная трава.
Здесь же, как пчелки, повизгивали тысячи пуль и шлепались на землю. Свистели ядра и разрывались бомбы. Никого не было видно. Все, шедшие на бастионы, шли траншейками, вившимися зигзагами вокруг. Но Маркушка не знал или забыл их и летел как стрела прямиком по «Грибку», испуганный и в то же время обрадованный, что бежит на четвертый бастион и убьет француза.
Маркушка, казалось, и не понимал, какой опасности подвергался он, и в возбужденной голове его проносились мысли и о том, как он «победит» француза, и о том, что он совершит какой-нибудь подвиг и ему дадут георгиевский крест. И он вдруг замирал от страха и прилегал на землю, жмуря глаза и повторяя «Отче наш», единственную молитву, которую знал, когда бомба вертелась, шипя горевшей трубкой, почти рядом с ним.
И снова вскакивал, и летел, и, наконец, задыхавшийся прибежал на четвертый бастион.