Том 11. Былое и думы. Часть 6-8
Шрифт:
Один Маццини не верил ему.
И Гарибальди, уезжая, сказал:
– Я еду с тяжелым сердцем: я на него не имею влияния, и он опять предпримет что-нибудь до срока!
Гарибальди угадал: не прошло года, и снова две-три неудачные вспышки; Орсини был схвачен пиэмонтскими жандармами на пиэмонтской земле, чуть не с оружием в руках; в Риме открыли один из центров движения, и та удивительная организация, о которой я говорил [11] , разрушилась. Испуганные правительства усилили полицию; свирепый трус, король неаполитанский, снова бросился на пытки.
11
«Пол<ярная> зв<езда>». V.
Тогда Гарибальди не вытерпел и напечатал свое известное письмо: «В этих несчастных восстаниях
Может, письма этого и не следовало печатать. Маццини был побит и несчастен, Гарибальди наносил ему удар… Но что его письмо совершенно последовательно с тем, что он мне говорил и при мне, в этом нет сомнения.
На другой день я отправился к Ледрю-Роллену. Он меня принял очень приветливо. Колоссальная импозантная фигура его, которой не надобно разбирать en d'etail [12] , общим впечатлением располагала в его пользу. Должно быть, он был и bon enfant [13] и bon vivant [14] . Морщины на лбу и проседь показывали, что заботы и ему не совсем даром прошли. Он потратил на революцию свою жизнь и свое состояние – а общественное мнение ему изменило. Его странная, непрямая роль в апреле и мае, слабая в Июньские дни отдалила от него часть красных, не сблизив с синими. Имя его, служившее символом и произносимое иной раз с ошибкой [15] мужиками, но все же произносимое, реже было слышно. Самая партия его в Лондоне таяла больше и больше, особенно, когда и Феликс Пиа открыл свою лавочку в Лондоне. Усевшись покойно на кушетке, Ледрю-Роллен начал меня гарангировать [16] .
12
по мелочам (франц.). – Ред.
13
добрый малый (франц.). – Ред.
14
любитель хорошо пожить (франц.). – Ред.
15
Мужички дальних краев любили Le duc Rollin’a <герцога Роллена (франц<.>).> и жалели только, что им руководствует женщина, с которой он связался, – La Martine. Что она-то дюка и сбивает, а что он сам pour le populaire <за народ (франц.)>.
16
обратился с торжественной речью, от haranguer (франц.). – Ред.
– Революция, – говорил он, – только и может лучиться (rayonner) из Франции. Ясно, что, к какой бы стране вы ни принадлежали, вы должны прежде всего помогать нам для вашего собственного дела. Революция только может выйти из Парижа. Я очень хорошо знаю, что наш друг Маццини не того мнения, – он увлекается своим патриотизмом. Что может сделать Италия с Австрией на шее и с Наполеоновыми солдатами в Риме? Нам, надобно Париж; Париж – это Рим, Варшава, Венгрия, Сицилия, и, по счастью, Париж совершенно готов – не ошибайтесь – совершенно готов! Революция сделана – la r'evolution est faite: c’est clair comme bonjour [17] . Я об этом и не думаю, я думаю о последствиях, о том, как избегнуть прежних ошибок…
17
революция сделана, это ясно, как день (франц.). – Ред.
Таким образом он продолжал с полчаса и вдруг, спохватившись, что он и не один и не перед аудиторией, добродушнейшим образом сказал мне:
– Вы видите, мы с вами совершенно одинакого мнения.
Я не раскрывал рта. Ледрю-Роллен продолжал:
– Что касается до материального факта революции, он задержан нашим безденежьем. Средства наши истощились в этой борьбе, которая идет годы и годы. Будь теперь, сейчас в моем распоряжении сто тысяч франков – да, мизерабельных сто тысяч франков, – и послезавтра, через три дня революция в Париже.
– Да как же это, – заметил я наконец, – такая богатая нация, совершенно готовая на восстание, не находит
Ледрю-Роллен немного покраснел, но не запинаясь отвечал:
– Pardon, pardon. Вы говорите о теоретических предположениях, в то время как я вам говорю о фактах, о простых фактах.
Этого я не понял.
Когда я уходил, Ледрю-Роллен, по английскому обычаю, проводил меня до лестницы и, еще раз подавая мне свою огромную, богатырскую руку, сказал:
– Надеюсь, это не в последний раз, я буду всегда рад… Итак, au revoir.
– В Париже, – ответил я.
– Как в Париже?
– Вы так убедили меня, что революция за плечами, что я, право, не знаю, успею ли я побывать у вас здесь.
Он смотрел на меня с недоумением, и потому я поторопился прибавить:
– По крайней мере я этого искренно желаю; в этом, думаю, вы не сомневаетесь.
– Иначе вы не были бы здесь, – заметил хозяин, и мы расстались.
Кошута в первый раз я видел, собственно, во второй раз. Это случилось так. Когда я приехал к нему, меня встретил в парлоре [18] военный господин, в полувенгерском военном костюме, с извещением, что г. губернатор не принимает.
18
гостиной (англ. parlour). – Ред.
– Вот письмо от Маццини.
– Я сейчас передам. Сделайте одолженье. – Он указал мне на трубку и потом на стул. Через две-три минуты он возвратился.
– Г. губернатор чрезвычайно жалеет, что не может вас видеть сейчас: он оканчивает американскую почту; впрочем, если вам угодно подождать, то он будет очень рад вас принять.
– А скоро он кончит почту?
– К пяти часам непременно.
Я взглянул на часы – половина второго.
– Ну, трех часов с половиной я ждать не стану.
– Да вы не приедете ли после?
– Я живу не меньше трех миль от Ноттинг-Гилля. Впрочем, – прибавил я, – у меня никакого спешного дела к г. губернатору нет.
– Но г. губернатор будет очень жалеть.
– Так вот мой адрес.
Прошло с неделю. Вечером является длинный господин. с длинными усами – венгерский полковник, с которым я летом встретился в Лугано.
– Я к вам от г. губернатора, он очень беспокоится, что вы у него не были.
– Ах, какая досада. Я ведь, впрочем, оставил адрес. Если б я знал время, то непременно поехал бы к Кошуту сегодня – или… – прибавил я вопросительно, – как надобно говорить: к г. губернатору?
– Zu dem Olten, zu dem Olten [19] , – заметил, улыбаясь, гонвед. – Мы его между собой всё называем der Olte. Вот увидите человека… такой головы в мире нет, не было и… – полковник внутренно и тихо помолился Кошуту.
– Хорошо, я завтра в два часа приеду.
– Это невозможно. Завтра середа, завтра утром старик принимает одних наших, одних венгерцев.
Я не выдержал, засмеялся, и полковник засмеялся.
– Когда же ваш старик пьет чай?
– В восемь часов вечера.
19
К старику, к старику (южно-нем.). – Ред.
– Скажите ему, что я приеду завтра в восемь часов, но, если нельзя, вы мне напишите.
– Он будет очень рад. Я вас жду в приемной.
На этот раз, как только я позвонил, длинный полковник меня встретил, а короткий полковник тотчас повел в кабинет Кошута.
Я застал Кошута работающего за большим столом; он был в черной бархатной венгерке и в черной шапочке. Кошут гораздо лучше всех своих портретов и бюстов; в первую молодость он был, вероятно, красавцем и должен был иметь страшное влияние на женщин особенным романически задумчивым характером лица. Черты его не имеют античной строгости, как у Маццини, Саффи, Орсини, но (и, может, именно поэтому он был роднее нам, жителям севера) в печально-кротком взгляде его сквозил не только сильный ум, но глубоко чувствующее сердце; задумчивая улыбка и несколько восторженная речь окончательно располагали в его пользу. Говорит он чрезвычайно хорошо, хотя и с резким акцентом, равно остающимся в его французском языке, немецком и английском. Он не отделывается фразами, не опирается на битые места; он думает с вами, выслушивает и развивает свою мысль почти всегда оригинально, потому что он свободнее других от доктрины и от духа партии. Может, в его манере доводов и возражений виден адвокат, но то, что он говорит, серьезно и обдуманно.