Том 11. Неопубликованное. Публицистика
Шрифт:
Рассуждение о сходстве двух исторических ситуаций можно продолжать сколь угодно долго. Ослабевшая, разложившаяся, брюзжащая армия — и там и здесь. Всплеск преступности, разрушение установившихся норм морали, резкое падение уровня жизни, безработица — и там и здесь. Общий расклад политических сил — фашисты, коммунисты, социал-демократы — и там и здесь…
Конечно, никакое историческое сходство не бывает абсолютным. Есть и отличия, в том числе одно, существеннейшее, может быть, даже определяющее: мы, в отличие от них, уже точно знаем, каково оно бывает. И если бы история способна была учить, мы никогда бы не стали наступать дважды на одни и те же грабли, мы бы
Но ведь история учит лишь умных, а что делать дуракам? Можно (хотя и несправедливо) осуждать их за глупость. Можно (хотя и бессмысленно) сочувствовать им. Можно — не обращать внимания: в конце концов, все пройдет, История все расставит по местам, а История явно за демократию и против фашизма всех мастей. Но ведь История — это всегда нескоро, божьи мельницы мелют так медленно, а нам всем жить сегодня, и завтра, да и послезавтра тоже. Как жить?
И кому решать, как мы будем жить завтра и послезавтра? Как это ни странно, как это нам ни непривычно, но решать — нам. Всем нам — и умным, и глупым, и битым, и не битым еще, способным предвидеть и дикарям. Ибо в нашей стране пока еще правит бал демократия — великая демократия, омерзительная демократия, любимая демократия, ненавистная демократия — та самая «отвратительная форма правления, лучше которой, однако, человечество пока ничего не придумало».
Фашизм — это было бы хуже всего, но это, к счастью, маловероятно. Возможно, да, но все-таки по всем прикидкам и расчетам — маловероятно, и это несколько утешает. Но, боже мой, сколько на политических горизонтах туч, немногим менее мрачных и опасных! Эти странные новые коммунисты, стесняющиеся самого слова «коммунизм» как дурной болезни… Державники-националисты, даже не пытающиеся хотя бы приличия ради откреститься от политики и практики Вождя Всех Народов… Все это сонмище поборников и приверженцев всемогущего, всезнающего, всевидящего Государства, в железных потрохах которого мы, обыватели-избиратели, — покорные винтики, гаечки, шурупчики. Чем они, по большому счету, лучше фашистов? Евреев обещают не вешать? Так ведь если Государство потребует, то и повесят, никуда не денутся — и евреев повесят, и русских, и всех, кого понадобится впредь… Державу обещают восстанавливать исключительно мирным путем? Да кто же им поверит? Любимец их, Иосиф Виссарионович, между прочим, в свое время Прибалтику присоединил исключительно мирным путем, по решению парламентов соответствующих стран и без никакой войны… Экономику обещают восстановить, но КАК? По-новому ведь они не хотят, а по-старому мы уже пробовали…
Не ближайшие выборы (парламентские), так следующие (президентские) способны определить путь России на десяток лет вперед и ту меру страданий, которые нам придется еще испытать в уплату за то, что восемь десятков лет назад отцы наши и деды свернули с торной дороги цивилизации и понеслись по кочкам. Не ближайшие выборы, так следующие могут оказаться последними демократическими выборами России на десяток лет вперед, а может быть, и на целое поколение вперед. Мы, избиратели 1995–1996 гг. должны очень ясно представить себе:
— если в России победят националисты-державники, фашисты, коммунисты, любые проповедники железного Порядка и железной Руки, они прекратят демократические свободы и слезут с нашей шеи уже только ценою нового суперкризиса, в который загонят Россию в годы своего правления;
— ибо наша экономика больна, больна
— никакая экономика этого не выдержит, она либо рухнет под собственной тяжестью, либо придется новым отцам нации развязывать войну, чтобы оправдать бессмыслицу государственного всевластия… А война — это поражение, неизбежное поражение, никакой тоталитарный монстр не выстоит против современного демократического мира, демократия снова докажет, что при всей своей омерзительности она все же наилучшая из известных сегодня форм правления. И вот тогда наступит кризис, по сравнению с которым сегодня у нас детские игры в казаки-разбойники…
Будем надеяться, что ничего, наверное, этого не произойдет.
Времена мировых войн миновали (тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить). И миновали времена, когда тоталитаристы могли прийти к власти благодаря демократии и посредством демократической процедуры. Не будет у нас резких движений, все обойдется, все будет спущено на тормозах. Промучаемся еще пару лет, а потом экономика начнет помаленьку очухиваться, и жизнь войдет в спокойную колею. Все будет путем.
Но почему же все-таки неспокойно на душе?
Беседу вела Т. Путренко
Борис Стругацкий
НАМ ВСЕГДА ХВАТАЛО СЛАВЫ [53]
Вчера после пятилетнего перерыва в Центре современной литературы и книги Санкт-Петербурга возобновил работу семинар фантастов, которому мы обязаны появлением почти всех крупных имен в этом жанре. С бессменным руководителем семинара писателем Борисом Стругацким беседует Ольга Хрусталева.
— В ваших романах всегда есть патриархальная система взаимоотношений между старшим и опекаемым младшим. Этот уклад был воспринят от отца, от семьи?
53
ИСТОЧНИК: Коммерсантъ — daily (М.). — 1997. — 16 октября (первопубликация).
— Я отца не помню совсем. Знаю его по фотографиям: человек во френче, бывший военный, бывший политкомиссар, впоследствии исключенный из партии, сотрудник Публичной библиотеки. Интеллигентный человек, очень начитанный. Два шкафа книг, что по тем временам было большой редкостью.
Патриархальности в наших книгах я, честно говоря, не замечал, но, наверное, это есть. Я тоже склонен к патриархальному укладу. Младший должен знать свое место, а старший — свои обязанности.
— Аркадий был старше вас на восемь лет…
— Был царь, бог, командир, полководец, орел, великий и могучий утес — Аркадий. И был маленький, преданный, готовый и согласный на все ради старшего, покорный, никогда не бунтующий младший брат Борис. Младший брат звал старшего «Аркашенька», старший брат звал младшего «Барбос». У Аркадия были прекрасные друзья. Часто они собирались в маленькой Аркашиной комнате, вели там таинственные разговоры. А младший в это время скребся тихонько одним пальцем в дверь и говорил тоненьким голоском: «Аркашенька, можно?» Иногда его туда допускали.