Том 12 Большой Джон
Шрифт:
Еще утром, после молитвы и чая, выпускных водили в квартиру начальницы.
"Maman" — высокая, полная, представительная женщина в синем, скрипучего шелка платье и ослепительно-белой наколке на голове — встретила воспитанниц на пороге «зеленой» приемной. Ее обычно доброе лицо было сурово.
— Вы ведете себя непозволительно дурно, — гремел на всю комнату звучный голос начальницы, — вы позволяете себе по ночам тихонько вставать с кроватей, выходить в умывальную и там заниматься тою глупостью, которой занимаются только невежественные, легковерные люди. Какие-то нелепые сеансы, вызовы духов, которые никаким образом не могут являться к людям! Возмутительнейшее отношение к вашей классной даме, которой вы нагрубили!
И maman удалилась в свои апартаменты, а понурые, уничтоженные неожиданным оборотом дела девочки побрели в класс.
Елецкую жалели до слез, и не так саму Елецкую, как ее престарелую мать. Бедная, пожилая, болезненная женщина жила на крохотную пенсию после смерти мужа, мелкого чиновника. Она души не чаяла в дочери и ждала с нетерпением выхода своей ненаглядной Олюшки из института, ожидая обрести в ней друга и помощницу. И вот случилось такое несчастье с Ольгой: «начальство» института, решило исключить ее.
До завтрака в первом классе насчитывалось три урока: Закон Божий, педагогика и «пустота». Пустотой назывался тот час, в который не являлся учитель, и когда девочек отправляли упражняться на роялях в маленьких музыкальных комнатках, прозванных «нумерами» и "селюльками".
Батюшка, отец Василий, молодой священник в нарядной шелковой рясе, сразу заметил гнетущее настроение выпускных. Он спросил у дежурной Эльской, отчего так печальны девицы и не произошло ли какого несчастия, на что Сима отвечала:
— Да ничего особенного, батюшка. Девицы колдовали нынче ночью. Елецкая духов вызывала, чуть в трубу, как ведьма, не вылетала, ну, ее и исключают из института, а нам ее жаль.
— Ах, девицы, как же не стыдно, право! Колдовство это противно закону Божию, — произнес, качая головой, батюшка и затем присовокупил: — а вы, девица Эльская, насчет трубы… не хорошо-с, барышня… Духовнику так не отвечают… И смеяться таким образом не подобает.
— Ей все смешно, батюшка, — негодующе крикнула Дебицкая, — у нас Елочку исключают, а она смеется! Бездушная какая-то!
— А по-твоему, я плакать над вашей порченой Ольгой должна, что ли? Она вас всех подводит только, а вы ее еще защищаете! — размахивая руками, кричала Сима.
— Эльская… Still! (Тихо!) — заметила вышивавшая что-то по канве у окошка Фюрст и погрозила костлявым своим пальцем.
— Какой тут штиль, когда буря в воздухе!.. — пожала плечами Сима и со всего размаха плюхнулась на свое место.
Батюшка открыл классный журнал и вызвал одну из учениц.
Разумеется, урок отвечали вкось и вкривь. Было не до уроков. Елецкая не выходила из головы. Кроме того, все последнее время выпускные занимались довольно небрежно, к чему, впрочем, преподаватели относились снисходительно, так как учиться оставалось всего лишь одну неделю и с первых чисел апреля начиналась серьезная подготовка к последним актовым экзаменам. Но в этот день, вследствие ночной истории, окончательно взвинтившей непокорные нервы институток, урок был вовсе не повторен, и отцу Василию оставалось разве только покачивать головою и усовещивать:
— Нехорошо, девицы, нехорошо!
Но «барышни» мало внимали увещеваниям своего духовника. Умы были заняты иными мыслями. "Что-то Ольга? Что она делает, бедняжка, запертая на ключ в лазаретной комнате? Каково-то ей?" — думала каждая из этих впечатлительных, одинаково отзывчивых на доброе и необдуманное, экзальтированных девочек.
Облегченно вздохнули они, когда прозвучал звонок, возвещающий окончание урока. Ушел, мягко шурша шелковой рясой, батюшка, и жужжа, подобно пчелиному рою, выбежали из своего класса выпускные, то и дело «окунаясь», то есть приседая, в коридоре перед начальством, «чужими» и «собственными» учителями, попадавшимися им на пути.
Кое-кто бросился с хрустальной миниатюрной кружечкой в "колбасный переулок" пить из исполинского фильтра кипяченую воду.
"Колбасный переулок" был маленький коридорчик, в конце которого находился младший седьмой класс. За какие достоинства или провинности его прозвали колбасным — этого никто из воспитанниц не мог объяснить, точно так же, как не могли объяснить происхождение прозвища "мертвой долины" — небольшой площадки на лестнице между вторым и третьим этажами, сделанной в виде полукруга, в центре которого помещались огромные стенные часы. Площадка же следующего этажа была церковная паперть, но называлась она "долиной вздохов", так как отделяла старшую дортуарную половину от младшей, и здесь маленькие институтки, «обожавшие», по неизменным старинным традициям, старших, поджидали, вздыхая, своих кумиров, прогуливавшихся на паперти и по дортуарному коридору.
Но вот снова продребезжал звонок, призывающий в класс. Дежурная классная девушка Даша вихрем пронеслась с одного конца института на другой, неистово тряся колокольчик. Старшие вошли в класс, когда там уже сидела преподавательница педагогики, m-me Мель, полная седовласая француженка, отлично говорившая по-русски, но тем не менее заставлявшая учить педагогику на своем родном языке. Задавала она всегда добросовестно по несколько страниц к уроку и требовала точных, почти дословных, сведений; поэтому «зубрилки» предпочитали вызубрить педагогику наизусть, а лентяйки почти вовсе и не знакомились с этим предметом, тем более что из «принципа» великодушия m-me Мель никогда не ставила менее «семи». Семерка же считалась "баллом душевного спокойствия", и получавшая семерку воспитанница могла свободно переходить из класса в класс.
Урок педагогики m-me Мель начала в этот раз торжественно.
— Eh bien, mesdames, c'est aujourd'hui que nous avons notre derniere lecon (Вот, mesdames, сегодня у нас последний урок), — с пафосом возвестила она с кафедры. — В следующий четверг вас распустят, — прибавила она на чистейшем русском языке, — et vous allez subir vos examens… Et aujourd'hui nous aliens finir notre cours pedagogique (И вы будете держать экзамены. Сегодня же мы закончим наш курс педагогики). M-lle Даурская, что вы знаете о воспитании духа восприимчивости в ребенке? Repondez-moi en francais, (Ответьте мне по-французски), — неожиданно заключила свою коротенькую речь француженка.
Додошка лениво поднялась с места и угрюмо пробурчала:
— Я не готовила, m-me Мель, урока на сегодня.
— Mon Dieu! — ужаснулась француженка. — Mais c'est ma derniere lecon aujourd'hui! (Ax, Боже мой, ведь я сказала вам, что сегодня мой последний урок!)
— Не готовила его, — печально повторила Додошка.
— В таком случае расскажите предыдущий.
— Не знаю предыдущего. — Даурская склонила голову набок и унылым взором обвела класс.
— Mais enfin repondes-moi quelque chose, се que vous savez! (Так ответьте наконец что-нибудь, что вы знаете!) — теряя обычное хладнокровие, вспыхнув, проговорила учительница.