Том 13. Господа Головлевы. Убежище Монрепо
Шрифт:
— Ты бы, голубушка, вниз пошла! — обратилась Арина Петровна к Улитушке.
— Это еще что за новости! — огрызнулась последняя.
— Мне с Павлом Владимирычем говорить нужно. Ступай!
— Помилуйте, сударыня! как же я их оставлю? А ежели что вдруг случится — ни подать, ни принять.
— Что там? — раздалось глухо из спальной.
— Прикажи, мой друг, Улите уйти. Мне с тобой переговорить нужно.
На этот раз Арина Петровна действовала настолько настойчиво, что осталась победительницей. Она перекрестилась и вошла в комнату. Около внутренней стены, подальше от окон, стояла постель больного. Он лежал
— Ну что? как ты сегодня себя чувствуешь? — спросила Арина Петровна, опускаясь в кресло у его ног.
— Ничего… завтра… то бишь сегодня… когда это лекарь у нас был?
— Сегодня был лекарь.
— Ну, значит, завтра…
Больной заметался, как бы силясь припомнить слово.
— Встать можно будет? — подсказала Арина Петровна, — дай бог, мой друг, дай бог!
Оба замолкли на минуту. Арине Петровне хотелось сказать что-то, но для того, чтоб сказать, нужно было разговаривать. Вот этого-то именно разговора и не могла она никогда найти, когда была с глазу на глаз с Павлом Владимирычем.
— Иудушка… живет? — спросил наконец сам больной.
— Что ему делается! живет да поживает.
— Чай, думает: вот братец Павел умрет — и еще, по милости божией, именьице мне достанется!
— И все когда-нибудь умрем, и после всех именья пойдут… законным наследникам…
— Только не кровопивцу. Собакам выброшу, а не ему! Случай выходил отличный: сам Павел Владимирыч заговаривал. Арина Петровна не преминула воспользоваться этим.
— Надо бы подумать об этом, мой друг! — сказала она словно мимоходом, не глядя на сына и рассматривая на свет руки, точно они составляли в эту минуту главный предмет ее внимания.
— Об чем, «об этом»?
— А вот хоть бы насчет того, если ты не желаешь, чтоб брату именье твое осталось…
Больной молчал. Только глаза его неестественно расширились, и лицо все больше и больше рдело.
— Можно бы, друг мой, и то в соображение взять, что у тебя племянницы-сироты есть — какой у них капитал? Ну и мать тоже… — продолжала Арина Петровна.
— Все Иудушке спустить успели?
— Как бы то ни было… знаю, что сама виновата… Да ведь и не бог знает, какой грех… Думала тоже, что сын… Да и тебе бы можно не попомнить этого матери.
Молчание.
— Что же! скажи хоть что-нибудь!
— А вы как скоро сбираетесь меня хоронить?
— Не хоронить, а все-таки… И прочие христиане… Не все сейчас умирают, а вообще…
— То-то «вообще»! Вы всегда «вообще»! Думаете, что я и не вижу!
— Что же ты видишь, мой друг?
— А то и вижу, что вы меня за дурака считаете! Ну, и положим, что я дурак, и пусть буду дурак! зачем же приходите к дураку? и не приходите!
— Я и не беспокоюсь; я только вообще… что всякому человеку предел жизни положен…
— Ну, и ждите!
Арина Петровна понурила голову и раздумывала. Она очень хорошо видела, что дело ее стоит плохо, но безнадежность будущего до того терзала ее, что даже очевидность не могла убедить в бесплодности дальнейших попыток.
— Не знаю, за что ты меня ненавидишь! — произнесла она наконец.
— Нисколько… я вас… нисколько! Я даже очень… Помилуйте! вы нас так вели… всех ровно…
Он говорил это порывисто, захлебываясь; в звуках голоса слышался какой-то надорванный и в то же время торжествующий хохот; в глазах показались искры; плечи и ноги беспокойно вздрагивали.
— Может, я и в самом деле чем-нибудь провинилась, так уж прости, Христа ради!
Арина Петровна встала и поклонилась, коснувшись рукой до земли. Павел Владимирыч закрыл глаза и не отвечал.
— Положим, что насчет недвижимости… Это точно, что в теперешнем твоем положении нечего и думать, чтобы распоряжения делать… Порфирий — законный наследник, ну пускай ему недвижимость и достается… А движимость, а капитал как? — решилась прямо объясниться Арина Петровна.
Павел Владимпрыч вздрогнул, но молчал. Очень возможно, что при слове «капитал» он совсем не об инсинуациях Арины Петровны помышлял, а просто ему подумалось: вот и сентябрь на дворе, проценты получать надобно… шестьдесят семь тысяч шестьсот на пять помножить да на два потом разделить — сколько это будет?
— Ты, может быть, думаешь, что я смерти твоей желаю, так разуверься, мой друг! Ты только живи, а мне, старухе, и горюшка мало! Что мне! мне и тепленько, и сытенько у тебя, и даже ежели из сладенького чего-нибудь захочется — все у меня есть! Я только насчет того говорю, что у христиан обычай такой есть, чтобы в ожидании предбудущей жизни…
Арина Петровна остановилась, словно искала подходящего слова.
— Присных своих обеспечивать, — докончила она, смотря в окно.
Павел Владимирыч лежал неподвижно и потихоньку откашливался, ни одним движением не выказывая, слушает он или нет. По-видимому, причитания матери надоели ему.
— Капитал-то можно бы при жизни из рук в руки передать, — молвила Арина Петровна, как бы вскользь бросая предположение и вновь принимаясь рассматривать на свет свои руки.
Больной чуть-чуть дрогнул, но Арина Петровна не заметила этого и продолжала:
— Капитал, мой друг, и по закону к перемещению допускается. Потому это вещь наживная: вчера он был, сегодня — нет его. И никто в нем отчета не может спрашивать — кому хочу, тому и отдаю.
Павел Владимирыч вдруг как-то зло засмеялся.
— Палочкина историю, должно быть, вспомнили! — зашипел он, — тот тоже из рук в рукижене капитал отдал, а она с любовником убежала!
— У меня, мой друг, любовников нет!
— Так без любовника убежите… с капиталом!
— Как ты, однако, меня понимаешь!
— Никак я вас не понимаю… Вы на весь свет меня дураком прославили — ну, и дурак я! И пусть буду дурак! Смотрите, какие штуки-фигуры придумали — капитал им из рук в руки передай! А сам что? — в монастырь, что ли, прикажете мне спасаться идти да оттуда глядеть, как вы моим капиталом распоряжаться будете?