Том 13. Письма 1846-1847
Шрифт:
Неаполь Февраль 11 <н. ст. 1847>.
Я получил ваше письмо от 29 декабря русского штиля * и вслед за ним письмо Плетнева с извещением о выпуске книги. Плетнев сделал большую неосмотрительность этим выпуском одного клочка наместо всей книги. Нужно было ждать терпеливо разрешенья высшего на пропуск всех тех писем, которые должны были служить подкреплением мыслей, сказанных в этом клочке. Не пропущено почти всё то, где объясняется, как сказанное приложить к делу: все письма к должностным лицам и чиновникам внутри России, в которых объясняется возможность делать и подвиги истинно христианские на всяком месте светских должностей наших. Безделица! Я книгу составлял вовсе не затем, чтобы сердить Белинских, Краевских и Сенковских, я глядел во внутрь России, а не на литературное общество. Книга теперь состоит из общих мест, и наместо тех лиц [570] и предметов, которые должны были выступить на вид читателей, выступил на сцену один я, точно как бы я затем издавал свою книгу, чтобы себя показать. Вы уже, без сомнения, знаете, что я писал всем, кому следует, чтобы представить это дело на рассмотренье того [571] кому следует. А потому, как только это [572] будет разрешено, книга должна явиться вторым изданием в полном виде с размещением всех мест в таком точно порядке, как было у меня до времени беспорядков, [573] произведенных взбалмошно-неразумной цензурой. У меня не без причины была наблюдена связь и некоторая последовательность в письмах. Они [574] затем, чтобы читателя вести постепенно к уразумленью дела, а не озадачивать его отрывками. Плетнев глядит на это дело с своей точки, ему любо моей книгой дразнить [575] своих литературных недоброжелателей. Второе издание я предполагал печатать в Москве, поручив его Шевыреву, по причине, что, во-первых, там бумага и печатанье стоят дешевле, а во-вторых, и потому, чтобы не сказал Плетнев, что я уже вовсе без совести и навьючиваю его, как лошадь, моими делами. Но теперь вижу, что в Москве может случиться легко проволочка и какая-нибудь путаница, а книге следует непременно выйти к светлому воскресению. Ибо не мешает вам узнать (если вы этого еще не знаете), что после светлого воскресения сбыт и расход книжный прекращается и вся Россия погружается в непробудный сон во всех отношениях. Итак, печатанье вновь должно обрушиться на плечи Плетнева, но вы ему помогите, стряхните лень и постарайтесь изворотиться молодцом и гоголем в типографском деле. Эта работа не так скучна, как вы думаете, вы почувствуете потом даже маленькие наслаждения преследовании всяких промахов со стороны наборщиков, а иногда в поправке и самого автора, который, доселе знает очень плохо грамматику и русское словосочинение. Не мешает вам также принять к сведению, [576] что всякую скоро отпечатанную книгу можно отпечатать еще вдвое скорее: вся тайна заключается в прибавке лишнего числа наборщиков, зависящей от приказанья фактора. Теперь поговорю с вами о самом Плетневе. Я бы очень хотел знать его собственное состояние душевное. Это чистейшая душа в полном смысле слова, исполненная чистейших желаний. Но он, как мне кажется, попал в фальшивые отношения и в фальшивые столкновения с людьми, через это он приобрел сухость и черствость, которых у него прежде не было, и некоторое озлобление противу некоторых (кто бы они ни были), [577] совершенно несвойственное его душе. Мне кажется, если бы я узнал хорошенько его внутреннее состояние, я бы ему, может быть, помог. [578] В письме его я приметил какие-то неясные жалобы на многих людей нынешнего петербургского света. Он говорит о добродетели, находящейся в угнетении и презираемой за бедность ее даже от наших благороднейших людей, из чего я думаю, что он получил некоторый щелчок по части каких-нибудь аристократических покушений. Сколько возможно, рассмотрите его вновь, как бы сызнова, и напишите мне о нем. Вы хоть человек себе и молчаливый, но, мне кажется, взгляд у вас верен, и вы редко даете промаха. Благодарю вас за готовность вашу споспешествовать снабжению [579] меня книгами. Вяземского поблагодарите также много, много. Спросите его, получил ли он * письмо мое, посланное с Апраксиным, которым я просил его войти в мое скорбное положение по части всего не пропущенного цензурой и выправить в совокупности с Плетн<евым> и графом Мих<аилом> Юрьев<ичем> Вьельгорским всё, что окажется [580] у меня неловко и неприлично, перед подачей статей на высшее рассмотрение. В прибавку к журналам, [581] мне посылаемым, я попрошу [582] «Иллюстрацию» Кукольника * за прошлый год, переплетенную в одну книгу. На нынешний я не прошу. В книге этой есть повести Даля, которые мне очень нужны * . Этого писателя я уважаю потому, что от него всегда заберешь какие-нибудь сведения положительные о разных проделках в России. [583] Там же есть и другие повести из русского быта. Пожалуста, не забывайте того, что мне следует присылать только те книги, где слышна сколько-нибудь Русь, хотя бы даже [584]
570
люд<ей>
571
тому
572
это дело
573
тех беспорядков, которые
574
они были
575
посер<дить>
576
за<метить>
577
Далее начато: кото<рые>
578
помогать выпутаться <… >
579
снаб<жать>
580
может быть, окажется
581
книгам
582
попрошу у вас
583
о том, что делается в России
584
полож<им>, даже
585
Я бы очень
586
но скорей те, которые производит нынешняя школа литераторов, стремящаяся
587
Далее начато: Извините
588
но
589
Шевыреву
На обороте: St. P'etersbourg. Russie. Его высокоблагородию Аркадию Осиповичу Россети. В С.-Петербурге. Против Пантелеймона, в доме Быкова
Плетневу П. А., 11 февраля н. ст. 1847 *
Неаполь. Февраль 11 <н. ст. 1847>.
Я пишу к тебе эту маленькую записочку только затем, чтобы уведомить тебя, что письмо твое со вложеньем векселя мною получено * . Книга до меня не дошла, чему я отчасти даже рад, потому что, признаюсь, мне бы тяжело было на нее глядеть в ее обезображенном виде. Ты, вероятно, теперь уже получил три пись<ма> мои * , с распоряженьями по части второго издания ее, в полном виде, со включеньем всех мест и приведеньем всего в полный порядок. Первое письмо, весьма длинное, писанное тотчас по извещении твоем о происшедшей бестолковщине со стороны цензуры, второе, досланное с Апраксиным, с приложением копии с письма к государю, третье, отправленное назад тому несколько дней в ответ на уведомленье выпуска в свет обгрызенного Никитенкой оглодка. Я предполагал прежде второе издание печатать в Москве, рассчитывая на меньшие издержки и на доставление отдыха тебе. Но вижу, что весьма легко может случиться от этого какая-нибудь новая бестолковщина и, во всяком случае, замедленье. А книге следует быть выпущенной к светлому воскресенью, ибо после этого времени, как сам знаешь, всё книжное останавливается. Возьми в помощь Россети. [590] Он человек весьма аккуратный, и если его немножко введешь в это дело, он сумеет хорошо держать корректуру. Впрочем, сам смекнешь, как уладить. [591] Если же, прежде пропуска статей, окажется сильная потребность второго издания книги даже и в нынешнем ее виде, то отпечатай насколько, елико возможно, еще завод, если не два, и печатай полное издание третие, не заботясь о том, что не разошлось [592] второе. Не позабудь того, что я прошу читателей покупать не только для себя, но и для тех, которые не в силах сами купить. А для раздачи людям простым, я думаю, даже лучше [593] придется книга в ее нынешнем виде. Цену можешь положить меньшую; [594] впрочем, это зависит от твоего соображения. Что касается до книги в ее полном виде, то ей цена три рубли серебром, не меньше. Как бы то ни было, но в ней должно быть около 600 страниц. Денег мне больше не присылай, потому что поездка моя вследствие этих смут и хлопот, равно как и самого моего здоровья, ныне вновь ослабевшего, равно как и неполучения тоже до сих пор пашпорта, отодвинута далее. А отправь покуда две тысячи моей матери, если удосужишься и если деньги накопились. Не благодарю тебя покаместь еще ни за что, — ни за дружбу, ни за аккуратность, ни за хлопоты по делам моим. Что ж делать! Есть дела, которые должны быть впереди наших личных дел, а таким я почитаю пропуск именно тех самых статей, которые не показались тебе важными и насчет которых ты согласился, что их лучше не печатать * . Но обнимаю тебя! Прощай. Бог тебе в помощь!
590
В подлиннике: Розетти
591
сам узнаешь, как сде<лать>
592
не будет
593
даже и лучше
594
и меньшую
На обороте: Петру Александровичу Плетневу.
Шевыреву С. П., 11 февраля н. ст. 1847 *
Неаполь. Февраль 11 <н. ст. 1847>.
Я получил твое письмо с известием, что Языкова уже не стало * . Итак, эта небесная, безоблачная душа уже на небесах! Из всех моих друзей у него больше других было тех некоторых особенностей, какие были и в моей природе, которых он не обнаружил, однако ж, ни в сочинениях своих, ни даже в беседах [595] с другими и которые были причиной, что между нами было тесное дружество. Наши мысли и вкусы были почти сходны. Но разум и чистота младенчества, каких у меня не было, светились в одно и то же время в его словах. Как он был добр ко мне и как любил меня! О! да удостоит нас бог всех совершить честно свой долг на земле, чтобы удостоиться небесного блаженства и ликованья вместе с ним, с которым уже и здесь на земле было так приятно беседовать, как бы беседовал с ангелом на небесах. Благодарю тебя за то, что ты, наконец, заговорил со мной откровенно и отважился сделать мне упреки. Их я жду [596] отовсюду, ищу ото всех, хотя еще никто не верит словам моим и думает, что я морочу людей. В упреках твоих есть и справедливая и несправедливая сторона, но то и другое для меня драгоценно, потому что показывает мне, во-первых, в каком виде я стою в глазах твоих, во-вторых, заставляет меня все-таки лишний раз оглянуться и построже рассмотреть себя. Вот что я нахожу теперь нужным сказать тебе в ответ на них, — сказать [597] не с тем, чтобы оправдываться, но чтобы изгнать из мыслей твоих беспокойство обо мне, которое, как я замечаю, поселили в тебе мои неловко и неразумно выраженные слова. Начну с того, что твое уподобление меня княгине Волконской * относительно религиозных экзальтации, самоуслаждений и устремлений воли божией лично к себе, равно как и открытье твое во мне признаков католичества, мне показались неверными. [598] Что касается до княгини Волконской, то я ее давно не видал, в душу к ней не заглядывал; притом это дело такого рода, которое может знать в настоящей истине один бог; что же касается до католичества, то скажу тебе, что я пришел ко Христу скорее протестантским, чем католическим путем. Анализ над душой человека таким образом, каким его не производят другие люди, был причиной того, что я встретился со Христом, изумясь в нем прежде мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанью души, а потом уже поклонясь божеству его. Экзальтации у меня нет, скорей арифметический расчет; складываю просто, не горячась и не торопясь, цифры, и выходят сами собою суммы. На теориях у меня также ничего не основывается, потому что я ничего не читаю, кроме статистических всякого роду документов [599] о России да собственной внутренней книги. Относительно надписи Погодину ты также попал в заблуждение. Я давно уже, слава богу, ни на кого не сержусь. Но для надписи я прибирал нарочно самые жесткие слова, желая усилить в глазах его те недостатки, которые кажутся [600] ему небольшими и неважными, и несколько даже уязвить душу. Что ж делать? Иных людей не заставишь по тех пор развязать, как следует, язык, покуда не рассердишь. К тому ж я угощал его тем же, чем угощаю себя ежедневно и чем желал бы, [601] чтобы потчевали меня почаще другие. Впрочем, напрасно ты такого дурного мнения о Погодине. Он гораздо лучше, чем ты его себе представляешь, и особенно теперь. [602] Он великодушен, и это составляло всегда главную черту его характера, несмотря на все недостатки его: он сам станет колоть себя и поражать именно моими словами, теми самыми, которые я прибрал ему в надпись. В доказательство же, что я ничего не имею противу его на душе своей, прилагаю при сем письмецо к нему самому * . Наконец в заключение и в благодарность за упреки я присовокупляю здесь упрек тебе, — упрек в пристрастии, которое заметили в тебе [603] не только я, но все те, которые тебя знают или же прочли твои сочине<ния>. Дух пристрастия у тебя слышался всегда во всем. [604] Пристрастие к земле, к людям, [605] даже к собственной своей одной какой-нибудь мысли, которую ты будешь долго прилаживать и пригонять ко всему. Давно ли говорили почти все, что Шевырев никак не может обойтись без Италии и где бы то ни было, кстати или некстати, приклеит ее. Этот дух пристрастия стал исчезать в тебе в последних твоих сочинениях, по мере того, как стал ты приближаться к разумной средине всего. Его нет почти вовсе в твоем курсе * . Я думал, что оно уже [606] в тебе исчезло. Но теперь вижу, что оно сохранилось еще во всей силе к тем людям, которых ты любишь. Ты в них не видишь недостатков; если ж и видишь, не высказываешь; высказываешь недостатки ты одним врагам своим или же тем, которые огорчили. И к чему между нами эта осторожность, чтобы как-нибудь не обжечь словом? Лучше бы ты эту осторожность наблюдал в своих прежн<их> перепалках с Белинским * и другими литератор<ами>; подслащиванье можно употреблять в деле с людьми, стоящими на низшей перед нами ступеньке воспитанья, а мы, слава богу, не дети. Да и пора уж быть нам наконец мужами. Зачем же мы себя называем избранными и лучшими других, когда мы не умеем переносить того, что не только переносит легко христианин, но даже приемлет благодарно, как лучшее даяние? Ну, [607] на что, например, похож твой нынешний поступок со мною? В продолжение долгого времени ты молчал, таил перед мною все чувства я помышленья обо мне и только на могиле Языкова осмелился заговорить, [608] выражаясь, что одна могила Языкова внушила тебе смелость. Да что же я? Лютый зверь какой, к которому даже и подступить страшно? Съел бы я тебя, что ли? Стыдно тебе! Такой друг, никогда не может быть вполне полезен. По-настоящему ты бы не должен скрывать передо мною и таких своих помышлений обо мне, которые тебе самому показались бы неосновательными, не смущаясь даже боязнью сказать глупость или ошибиться. Мы все люди и потому на каждом шагу говорим глупости и ошибаемся. Что я скрытен — это совсем другое дело. Скрытен я из боязни напустить [609] целые облака недоразумений моими словами, каких случилось мне немало наплодить [610] доселе; скрытен я оттого, что еще не созрел и чувствую, что еще не могу так выразиться доступно и понятно, чтобы меня как следует поняли. Но тебе даже грех быть со мной скрытну; я бы тебя понял. Сейчас принесли мне твое письмо со вложеньем векселя * . Ты напрасно мне его прислал; в деньгах я покаместь не нуждаюсь. Бестолковщина по части книги моей в Петербурге и другие непредвиденные препятствия отодвинули отъезд мой на Восток, а потому деньги храни у себя до моего востребования. Я получил уже деньги [611] от Плетнева вместе с известием о выходе моей книги в обезображенном цензурою виде. Плетнев сделал неосмотрительность непростительную, поторопившись ее выпуском и не дождавшись моих распоряжений относительно самых значительных статей, в нее не вошедших. Вышло наместо толстой и солидной книги что-то странное, не то книга, не то брошюра. Последовательность и связь — всё пропало. В унынье от этого я, разумеется, не пришел, потому что знаю высокую душу государя и не сомневаюсь в пропуске, но всё несколько неприятно. В прежнем моем письме я поручал второе издание книги в ее полном виде тебе. Но теперь вижу, что это замедлит ее появление; пересылка, медленность москов<ских> типографий, наконец, недоумения, которые могут произойти по поводу вставок всех выпущенных мест и надлежащего их размещения, — всё это заставляет меня вновь возложить это дело на Плетнева. Не позабудь, однако ж, передать мне все мненья об этом явившемся в печати оглодке, как твои, так и других; поручай и другим узнавать, что говорят о ней во всех слоях общества, не выключая даже и дворовых людей, а потому проси всех благотворительных людей покупать книгу и дарить людям простым и неимущим. Еще попрошу тебя об одном одолжении. Доброго моего Языкова уже нет на земле, а потому и некому баловать меня присылкою книг, что с такой охотой и радушьем исполнял он, а потому не позабудь, хотя изредка, если узнаешь, что кто-нибудь отправляется за границу, присылать мне. Я бы теперь хотел иметь русские летописи, изданные Археограф<ическою> комиссией, — их, кажется, уже три, если не четыре тома, — и Снегирева «Описанье русских праздников и увеселений», присовокупив к нему его книгу: «Русские в своих пословицах». Тот, кто возьмет их, если не довезет до Неаполя, то может оставить во Франкфурте у Жуковского. Об этих книгах я просил еще неда<вно> Языкова * в маленьком письмеце, вложенном в твое письмо, не зная, что он уже покойник в ту минуту, как я писал к нему.
595
ни в обществе
596
ищу
597
гов<орить>
598
несправедливыми
599
кроме того, что относится к
600
не кажутся
601
очень желал бы
602
в ныне<шнее время>
603
заметили в тебе все
604
слышится во всем
605
к людям, к мы<сли>
606
вовсе
607
Ну, не стыдно ли тебе
608
заговорить со мною
609
произвест<и>
610
произвести
611
деньги мои
Погодину М. П., около 11 февраля н. ст. 1847*
<Около 11 февраля н. ст. 1847. Неаполь.>
…Если ты подумаешь, что я имею какое-нибудь неудовольствие на тебя, то будешь не прав. Ничего не питаю к тебе другого, кроме расположения самого дружеского. Но не скрою, что я желал бы любить тебя более, чем люблю теперь. А потому предуведомляю тебя вперед, что отныне я буду тебе говорить много самых жестких и оскорбительных слов и стану просить тебя, соединясь вместе со мною, вооружиться противу всего того, что мрачит твою душу и мешает ей выказаться во всем ее благородстве, чего ты сам собою не можешь даже и увидать. По всему вижу, что, кажется, дело хочет устроиться так, дабы мы встретились в Иерусалиме у гроба господня. И тебе случилось помешательство отправиться туда в нынешнем году, которое ты принял за указание божие, и я также с своей стороны принужден теперь отложить эту поездку до следующего года. Будем же помышлять взаимно, каждый с своей стороны, о том, как бы нам встретиться между собою таким образом, как на небесах в дому самого бога встречаются между собой братья…
Гоголь М. И., 16 февраля н. ст. 1847 *
Неаполь. Февраль 16 <н. ст.> 1847.
Назад тому недели две я писал вам довольно длинное письмо со вложеньем другого, еще более длинного, к сестре Ольге * . [612] Вы его, вероятно, уже получили. Вероятно, вы уже получили и самую книгу мою, в которой находится [613] выбор из моих писем к тем близким моему сердцу людям, которые меня понимали и любили, просьбы и желанья мои исполняли и стали душой и жизнью своей мне родными людьми. Вы, может быть, получили и деньги, две тысячи рублей, которые я поручил переслать к вам из Петербурга, как только будет выпродана моя книга. Тысячу из этих денег употребите в уплату процентов в ломбард, 500 в уплату за ученье племянника моего, остальные 500 разделите между собой, для собственных нужд своих. То есть, по сту рублей всякой сестре и двести рублей для маминьки. Повторяю вам всем вновь, что относительно денежных расходов нужно более, чем когда-либо, наблюдать бережливость и благоразумие, чтобы уметь не только содержать самих себя, но еще прийти в возможность помогать другим, потому что теперь более, чем когда-либо прежде, нуждающихся. [614] Если вам вообразилось, что вы уже распоряжаетесь очень умно и хозяйничаете совершенно так, как следует истинно хорошим хозяйкам, и достигнули уже такой мудрости, что умеете чувствовать границу между излишним и необходимым, и не издерживаете ни на что, как только на самое нужное, то знайте, что дух гордости овладел вами, и сам сатана подсказывает вам такие речи, потому что и наиопытнейший хозяин и наиумнейший человек делает ошибки. Счастлив тот, кто видит свои ошибки и перебирает в мыслях все сделанные дела свои именно затем, чтобы отыскать в них ошибки: он достигнет совершенства и во всем успеет. Горе тому, кто самоуверен и не рассматривает прежних поступков в убеждении, что они все умны: ему никогда не добыть разума, и бог его оставит. Из отчетов о приходах и расходах ваших, доставляемых мне Лизою, несмотря на то, что они ведены довольно беспорядочно, с пропусками и без обстоятельных значений, куды и зачем что пошло, я, однако ж, вижу (сделавши приблизительную смету и подведя итог всему году), что было в приходе в продолжение всего года денег свыше 16 000, а включая сюда один пропущенный месяц, можно предполагать, что доход по именью вашему может в иной год простираться до двадцати тысяч. Положим, около [615] шести тысяч должно выходить на уплаты процентов, — всё остается на всё прочее с лишком 10 тысяч. С этими средствами, живя в собственной деревне, на всем готовом, грех гневить бога, жаловаться на обстоятельства и наполнять жалобами письма, [616] как это делали некоторые из сестер, и особенно Лиза, в продолжение пяти лет сряду. Я и в чужой земле, будучи некоторое время [617] совершенно без всяких средств, вовсе не живя на всем готовом, добывая слишком трудно копейку для самого скудного содержания, протянулся, однако же, с помощью божией до сих дней и увидел, что причина скудости человека заключается почти всегда в нем самом. Именно от уверенности, что он уже совершенно ограничил себя во всем и не издерживает ни на что лишнее. Храни вас бог всех от этой смешной уверенности. Перечтите хорошенько все ваши расходы и приходы с тех пор, как их стала делать Лиза, и взвесьте всякую вещь по степени ее надобности и необходимости, одну перед другою, — вы увидите сами, что многие издержки были такие, о которых вы и не думали в начале года, которые-сюрприз для вас самих, именно потому, что вы о них не думали в начале года. Вы увидите, что многие издержки сделаны собственно затем, чтобы не отстать от других, чтобы избегнуть нареканья, что у вас что-нибудь не так хорошо или не так, как у других людей, из боязни выставить недостаток и бедность на многих вещах, начиная от мебелей, экипажей, стола, кушаньев, прислуги, дворовых людей и всего, что ни есть в доме. Не говорю я это затем, чтобы вас попрекнуть в чем-либо по этой части, но говорю это затем, чтобы сказать, что для тех людей, которые смущают себя мыслию в продолженье года, что именье их опишут в казну за невнесенье процентов и что им нечем уплачивать казенных податей, следовало бы подумать прежде, в начале года, о том, чтобы первые деньги отложить для этого дела, а на всё прочее только в таком случае позволять себе расходы, когда уже совершенно обеспечено главное. Иначе никогда не будет толку, и сколько ни будет увеличивать<ся> доход, он будет весь разлетаться невидимо, так что и сам не будешь знать, куды ушли деньги, и всё попрежнему будешь всегда в безденежьи и в несостоянии ни помочь бедному, [618] ни самому за себя внести при каком-нибудь внезапном требовании. Прежде я помню, что по именью доходу было только шесть тысяч, теперь увеличилось целым десятком тысяч более, а хозяева всё так же находятся в вечном безденежьи, как было и прежде. Нет, да отгонит от вас бог дух самоуверенности в себе и внушит вам лучше дух недоверия к себе. Пусть лучше каждая из вас говорит себе: «А рассмотрю-ка я получше, точно ли всё это так, [619] как мне кажется, точно ли я поступаю так безошибочно умно, как мне думается?» Я писал, чтобы все сестры сурьезно в конце каждого месяца сверяли счеты и поверяли [620] степень необходимости всякой издержки и в конце года вновь рассмотрели бы все расходы до мельчайших подробностей, подведя верный итог всему затем, чтобы извлечь оттуда себе инструкцию в надоумленье, как быть в следующем году. Повторяю и теперь всё это. Прибавляю в придачу: представлять [621] себе в начале года все издержки, могущие быть во всё продолжение года, чтобы не иметь потом всякого рода сюрпризов, которые всегда случаются с теми, которые не любят соображать [622] вперед и ленятся обнимать умом вещи во всех подробностях. Повторяю Лизе еще раз: постараться о том, чтобы приходы и расходы велись исправней, обстоятельней и точней, чем как они ведутся ныне, и было бы ясно сказано, кому что продано, на какое употребление и куды, в какой город или деревню. Равно как и в расходах тоже не нужно пропускать ничего. Я бы желал даже, чтобы тем людям, которым поручена продажа, поручено было вместе с тем разговаривать со всяким продавцом и разведывать <у> всякого продавца (разумеется, как будто бы от собственного любопытства своего, а не потому, что это ему наказано делать), на что и зачем он покупает, куды
612
Далее начато: кото<рое>
613
закл<юч>ен
614
находится терпящих и нуждающихся
615
около даже
616
и жаловаться на обстоятельства, каковыми жалобами наполнялись письма сестер моих, особенно
617
од<но> время
618
другому
619
точно ли я так
620
све<ряли>
621
чтобы представлять
622
соображать всё, что
623
на вас действия
624
выполнит за всех
625
как я вижу
626
у меня
627
Далее начато: но те
Смирновой А. О., 22 февраля н. ст. 1847 *
Февраля 22 <н. ст. 1847>. Неаполь.
Как мне приятно было получить ваши строчки * , моя добрая Александра Осиповна! Ко мне мало теперь пишут. С появленья моей книги еще никто не писал ко мне. Кроме коротких уведомлений, что книга вышла и производит разнообразные толки, я ничего еще не знаю. Какие именно толки — не знаю, [628] не могу даже и определить их вперед, потому что не знаю, какие именно из моих статей пропущены, а какие не пропущены. От Плетнева я получил только [629] вместе с уведомлень<ем> о выходе книги и об отправленьи ее ко мне уведомленье, что больше половины не пропущено, статьи же пропущенные обрезаны немилосердно цензурою. Вся цензурная проделка для меня покаместь темна и не разгадана. Знаю только то, что цензор был, кажется, в руках людей так называемого европейского взгляда, одолеваемых духом всякого рода преобразований, которым было неприятно появленье моей книги. Я до сих пор не получал ее [630] и даже боюсь получить. [631] Как ни креплюсь, но, признаюсь вам, мне будет тяжело на нее взглянуть. Всё в ней было в связи и в последовательности и вводило постепенно читателя в дело — и вся связь теперь разрушена! Будьте свидетелем моей слабости душевной и моего неуменья переносить: всё, что для иных людей трудно переносить, я переношу уже легко с божьею помощью и не умею только переносить боли от цензурного ножа, который бесчувственно отрезывает целиком страницы, написанные [632] от чувствовавшей души и от доброго желания. Весь слабый состав мой потрясается в такие минуты. Точно как бы пред глазами матери зарезали ее любимейшее дитя, так мне тяжело бывает это цензурное убийство. И сделал тот самый цензор, который до того благоволил к моим произведениям, [633] боясь, по его собственному выражению, произвести и царапинку на них. Плетнев приписывает это его глупости. Но я этому не совсем верю: человек этот не глуп. Тут есть что-то, покуда для меня непонятное. Я просил Вьельгорского и Вязем<ского> пересмотреть внимательно все непропущенные статьи и, уничтоживши в них то, что покажется им неприличным и неловким, представить их на суд дальше. Если и государь скажет, что лучше не печатать их, тогда я почту это волей божьей, чтобы не выходили в публику эти письма; по крайней мере, мне будет хоть какое-нибудь утешение в том, когда я узнаю, что письма были читаны теми, которым, точно, дорого благосостояние и добро России, что хотя крупица мыслей, в них находящихся, произвела благодетельное влияние, что семя, может быть, будущего плода заронилось вместе с ними в сердца. [634] Письма эти были к помещикам, к должностным людям, письмо к вам [635] о том, что можно [636] делать губернаторше, попало также туда, а потому вы не удивляйтесь, что оно пришлось вам не совсем кстати: я, писавши его к вам, имел уже в виду многих других и желал посредством его добиться верных и настоящих сведений о внутреннем [637] состояньи душевном люда живущего у нас повсюду. Мне это нужно; вы не знаете, как это вразумляет меня. Я бы давно был гораздо умнее нынешнего, если бы мне доставлялась верная статистика. [638] Если бы вы доставляли мне в продолжение года хотя такие известия, какие содержатся в нынешнем вашем милом письме, на которое я вам отвечаю (хотя в нем говорится только о невозможности делать добро), то я чрез это самое к концу года пришел бы в возможность сказать вам вещи, гораздо более удобные к приведению к исполнению. У меня голова находчива, и затруднительность [639] обстоятельств усиливает умственную изобретательность; [640] душа же человека с каждым днем становится ясней. Но когда я не введен в те подробности, которые другой считает незначительными, душа моя тоскует, и мне, точно, как будто бы душно и не развязаны мои руки. Вся книга моя долженствовала быть пробою: мне хотелось ею попробовать, в каком состоянии находятся головы и души. Мне хотелось только поселить [641] посредством ее в голове идеал возможности делать добро, потому что есть много истинно доброжелательных людей, которые устали от борьбы и омрачились мыслью, что ничего нельзя сделать. Идею возможности, хотя и отдаленную, [642] нужно носить в голове, потому что с ней, как с светильником, все-таки отыщешь что-нибудь делать, а без нее вовсе останешься впотьмах. Письма эти вызвали бы ответы. Ответы эти дали бы мне сведения. Мне нужно много набрать знаний; мне нужно хорошо знать Россию Друг мой, не позабывайте, что у меня есть постоянный труд: эти самые «Мертвые души», которых начало явилось в таком неприглядном виде. Друг мой, искусство есть дело великое. Знайте, что все те идеалы, которых напичкали головы французские романы, могут быть выгнаны [643] другими идеалами. И образы их можно произвести так живо, что они станут неотразимо в мыслях и будут преследовать человека в такой степени, что львицы [644] возжелают попасть в другие львицы. Способность созданья есть способность великая, если только она оживотворена [645] благословеньем высшим бога. Есть часть этой способности и у меня, и я знаю, что не спасусь, если не употреблю ее, как следует, в дело. А употребить ее, как следует, в дело я в силах только тогда, когда разум мой озаряется полным знанием дела. Вот почему я с такою жадностью прошу, ищу сведений, которых мне почти никто не хочет или ленится доставлять. Не будут живы мои образы, если я не сострою их из нашего материала, из нашей земли, так что всяк почувствует, что это из его же тела взято. Тогда только он проснется и тогда только может сделаться другим человеком. Друг мой, вот вам исповедь [646] литературного труда моего. Ее объявляю вам, [647] потому что вас удостоил бог понимать многое (благословите же всякие недуги и сокрушения, возведшие до этой степени вашу душу). [648] С московскими моими приятелями об этом не рассуждайте. Они люди умные, но многословы и от нечего делать толкут воду в ступе. [649] Оттого их может смутить всякая бабья сплетня и сделаться для них предметом неистощимых споров. Пусть их путаются обо мне; я их вразумлять не буду. А между тем их мненья обо мне имеют ту выгодную сторону, что всё-таки заставят меня лишний раз оглянуться на себя. А это очень не мешает, и потому я любопытен знать всё, что говорят обо мне. Не скрывайте же и вы от меня ничего, откуда ни услышите. Не ленитесь и не забывайте меня вашими письмами. Ваши письма всегда мне приносили радость душевную, а теперь более, чем когда-либо прежде. Ваши мысли о трудности [650] иметь какое-нибудь доброе влияние на жителей города Калуги очень основательны и разумны. Но не смущайтесь этим и вообще тем, [651] что душа ваша остается без больших подвигов. Уже и это подвиг, если добрый человек, подобный вам, захотел жить в городе Калуге. А подвиги придут. Не позабывайте, что разум [652] наш в распоряженьи у бога: сегодня он видит невозможности, завтра богу угодно раздвинуть пред ним горизонт шире, и он уже видит там возможность, где встречал прежде невозможности. Пишите ко мне чаще, и говорю вам нелицемерно, что это будет с вашей стороны истинно христианский подвиг, и если хотите доброе даянье ваше сделать еще существеннее, присоединяйте к концу вашего письма всякий раз какой-нибудь очерк и портрет какого-нибудь из тех лиц, среди которых обращается ваша деятельность, чтобы я по нем мог получить хоть какую-нибудь идею [653] о том сословии, к которому он принадлежит в нынешнем к современном виде. Например, выставьте сегодня заглавие: Городская львица. И, взявши одну из них такую, которая может быть представительницей всех провинциальных львиц, опишите мне ее со всеми ухватками — и как садится, и как говорит, и в каких платьях ходит, и какого рода львам кружит голову, словом — личный портрет во всех подробностях. Потом завтра выставьте заглавие: Непонятая женщина и опишите мне таким же образом непонятую женщину. Потом: Городская добродетельная женщина. Потом: Честный взяточник; потом: Губер<н>ский лев. Словом, всякого такого, который вам покажется типом, могущим подать собою верную идею о том сословии, к которому он принадлежит. Вспомните прежнюю вашу веселость и уменье замечать смешные стороны человека, и, вооружась ими, вы сделаете для меня живой портрет, а мысль, что это вы делаете не для праздного пересмеханья, а для добра, одушевит вас охотою рисовать с такими подробностями портреты, с какими бы вы пренебрегли прежде. После вы увидите, если только милость божия будет сопровождать меня в труде моем, какое христиански доброе дело можно будет сделать мне, наглядевшись на портреты ваши, и виновницей этого будете вы. Я не думаю, чтобы эта работа была для вас трудна и утомительна. Тут нет ни системы, ни плана и ничего казенного или должностного. Я думаю даже, что это будет приятно вам, потому что, составляя портреты, вы будете представлять перед собою меня и будете чувствовать, что вы для меня это делаете. Для того всё приятно делать, кого любишь, а вы меня любите, за что да наградит вас бог много, много! Много есть людей, которые говорят мне тоже, что они меня любят, но любви их я не доверяю: она шатка и подвержена всяким измененьям и влияньям. Вы же любите меня во Христе, а потому и любовь ваша вечна, как самая, [654] жизнь во Христе. Но прощайте, моя добрая, до следующего письма! Мне чувствуется, [655] что мы теперь чаще, нежели прежде, будем писать друг к другу. Целую ручки ваши, и бог да хранит вас!
628
я еще не знаю
629
получил только уведомленье
630
книги
631
боюсь ее получить
632
излившиеся
633
благоволил ко мне
634
в сердца их
635
ваше письмо
636
долж<но>
637
В подлиннике: внутренном
638
статистика всего
639
и чем труднее
640
изобретательность ума
641
поселить его
642
идеал возможности, хотя и отдаленный
643
выгнаны вдруг
644
все львицы
645
возжена
646
моя исповедь. Не гневайтесь, что я вас иногда тормошу расспросами
647
вам первым
648
Далее начато: Держит<е>
649
Далее начато: [С ними я никогда] а потому не мудрено, что
650
о нево<зможности>
651
или же тем
652
ум
653
полную идею
654
наша
655
Мне ка<жется>
На обороте: Kalouga. Russie. Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой. В Калуге.
Вяземскому П. А., 28 февраля н. ст. 1847 *
Февраля 28 <н. ст. 1847. Неаполь>.
Вы уже, вероятно, получили, мой добрый князь, мое письмо * и в нем просьбу мою, усердную и убедительную просьбу о восстановлении моей книги в ее настоящем виде. По клочку, [656] обгрызенному цензурой, о ней нельзя судить. Во глубине ее лежит правда, и правда ее может обнаружиться только тогда, когда вся книга будет прочитана, вся сплошь, в той именно связи и в том размещеньи статей, какое составлено у меня. А потому я просил Плетнева включить сызнова всё выброшенное цензурой и приказать переписать все статьи непропущенные; еще лучше, если всю книгу переписать сплошь. Нет нужды, если дело от этого затянется. О представлении поспешном моей книги государю я вовсе не думаю. У меня одно желание, [657] чтобы она была прочитана прежде вами, взвешена, разобрана строго и выправлена. Мне бы желалось, чтобы ее прочел также [658] внимательно гр<аф> М. Ю. Вьельг<орский>, потом В. А. Перовский * , и сказали бы оба свои замечания, а потом чтобы она поступила вновь к вам и вы бы, вновь ее прочитавши, выправили ее совершенно (если она окажется для этого годною). Князь! Не позабуду по гроб этой услуги вашей! Появленье книги моей уже может быть важно потому, если заставит хотя задуматься общество [659] о предметах более существенных. Это правда, что на ней лежит какой-то фальшивый тон и неуместная восторженность, что произошло [660] от <того>, что книга эта действительно долженствовала явиться по смерти. Здесь действовал также страх за жизнь свою и за возможность [661] окончить начатый труд («М<ертвые> д<уши>»), страх извинительный в моих болезненных недугах, которые были слишком тяжелы. Этот страх заставил заговорить вперед о многих таких вещах, которые следовало развить во всем сочинении так, чтобы не походили они на проповедь. Вот отчего в некоторых письмах есть некоторые неуместные вставки, выходящие из обыкновенного тона писем. Вот отчего в некоторых местах есть напыщенности и выраженья, показывающие самонадеянного или высоко задумавшего о себе человека. Я их не могу хорошо всех видеть, но вы их заметите, потому что в чужом глазу бревно виднее и потому что ваш ум способен обнимать многие стороны дела. Я уверен, что если только выбросить все неприличные и заносчивые выражения, книга моя примет вид, [662] в котором может предстать на цензуру и в публику. Нет вещи, которой бы нельзя было сказать, если только сумеешь сказать поосмотрительней [663] и полегче. Пословица недаром говорит: «Тех же щей, да пожиже влей». Итак, окажите мне дружбу, которой я, разумеется, теперь еще не заслужил, но которую заслужу, потому что от всего сердца люблю вас, а кого любишь, тому хочется и служить. Вооружитесь, после внимательного прочтенья моей рукописи, пером и сначала изгладьте я во всех местах, где оно неприлично высунулось. Во всех же мнениях и мыслях вообще о предметах повыше представьте себе мысленно мою личность и везде, где только приметите, что чиновник 8 класса слишком зарапортовался, сделайте так, чтобы он не позабыл, что он чиновник 8 класса. Иногда помещение, подле [664] одной фразы другой, несколько смягчающей ее или более объясняющей, уже делает то, что та же мысль принимается, которая за минуту пред тем была отвергнута. Не поскупитесь также и вашей собственной мыслью, если бы она была следствием моей мысли. Мне чувствуется, что вам теперь должно быть многое знакомо, что не знакомо [665] неиспытанным и неискушенным страданьями людям. Душа ваша, я знаю, много страдала втайне и приобрела чрез то высшее познание вещей. Не будем считаться мыслями: они не наши и не принадлежат нам; они посылаются богом и могут всех равно посетить. Взгляните на мою рукопись, как на вашу собственную и родную. Не выдал бы я ее, если бы не почел дела, в ней содержимого, общим делом. Скажу вам также, что в ней сверх всего есть также и мое собственное душевное дело, что вы, я думаю, уже и приметили, а потому для меня слишком важны все мненья, ею возбужденные в публике. Мне нужны все эти нападенья, которых так боится человек, потому что, опровергая меня, всяк мне что-нибудь да выскажет, чего бы никак не высказал (иные [666] даже и не заговорят по тех пор, покуда не рассердятся). [667] Это и меня покажет ясней самому себе и то общество, с которым [668] мне нужно иметь дело. Мне нужно много поумнеть для того, чтобы «Мертвые души» вышли тем, чем следует быть им. И вот почему я вдвое более хлопочу о моей книге. Итак, не оставьте меня, добрый князь, и бог вас да наградит за то, потому что подвиг ваш будет истинно христианский и высокий. Не оставьте меня также хотя несколькими строчками вашего ответа на это письмо мое, адресуя в Неаполь. Palazzo Ferandino.
656
По этому клочку
657
Я хочу
658
прежде
659
многих
660
произошло дей<ствительно>
661
и мысль за невоз<можностью>
662
другой вид
663
прилично
664
около
665
не знакомо еще
666
иные, сами знаете
667
Далее начато: От этого и я
668
которое
Весь ваш Г.
На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.
Россету А. О., 28 февраля н. ст. 1847 *
Февраля 28 <н. ст. 1847>. Неаполь.
Что ж вы, мой добрый Аркадий Осипович, обещали сообщить мне мнения и свои, и чужие о книге и вдруг замолкнули. А я на вас положился и думал, что вы не измените мне! Вы уже, верно, получили мое письмо со включеньем письма к Плетневу * и с убедительной просьбой к вам самим заняться моей книгой, если бы Плетневу невозможно было управиться одному. Дело издания моей книги в ее настоящем виде должно быть обделано умно, а потому с ним торопиться не следует. Нужно только, чтобы вся сплошь была переписана моя рукопись, в том именно порядке, в каком она была у меня, с исключеньем только двух статей, которые нужно выбросить: «Близорукому приятелю» и «Страхи и ужасы Р<оссии>». Нужно, чтобы необходимо моя рукопись была прочитана вся сплошь и в связи внимательно граф<ом> М<ихаилом> Ю<рьевичем> В<ьелгорским> и кн<язем> Вяземск<им> * . Мне бы хотелось также, чтобы и Васил<ий> Алекс<еевич> Перовский на нее обратил вниманье и прочел бы всю с начала до конца. Князя Вяземского я прошу потом выправить в ней всё вследствие как их, так и своих замечаний и привести ее в такой вид, чтобы она могла поступить на рассмотрение. А до того времени, как я писал вам в прежнем письме, следует книгу тиснуть в другой раз в прежнем виде * . Она разойдется. А если бы и не успела разойтись вся до настоящего и третьего издания, пустить ее можно будет подешевле, [669] и ее раскупят на подарки тем, у которых нет денег на книгу. Прощайте, мой добрый Аркадий Осипович. Ради бога, не оставляйте меня вашими письмами; передайте при сем прилагаемое письмецо князю Вяземскому * и напишите мне точный адрес его. Выписываю вам здесь порядок писем, какой должен быть в издании настоящем моей книги:
669
В подлиннике: подешевлее
Предисловие.
I. Завещание.
II. Женщина в свете.
III. Значение болезней.
IV. О том, что такое слово.
V. Чтение русских поэтов перед публикою.
VI. О помощи бедным.
VII. Об «Одиссее», переводимой Жуковским.
VIII. О нашей церкви и духовенстве,
IX. О том же.
X. О лиризме наших поэтов.
XI. Споры.
XII. Христианин идет вперед.
XIII. Карамзин.
XIV. О театре, об одностор<оннем> взгляде на театр и вообще об односторонности.
XV. Советы.
XVI. Предметы для лирических поэтов.
XVII. Просвещение.
XVIII. Письма к разн<ым> лицам по поводу «М<ертвых> д<уш>».
XIX. Нужно любить Россию.
XX. Нужно проездиться по России.
XXI. Что такое губернаторша.
XXII. Русский помещик.
XXIII. Историческ<ий> живописец Иванов.
XXIV. Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту.
XXV. Сельский суд и расправа. [670]
XXVIII. Занимающему важное место.
XXIX. Чей удел на земле выше.
XXX. Напутствие.
XXXI. В чем же существо русской поэзии и в чем ее особенность.
XXXII. Светлое воскресение.
670
Далее вычеркнуто: (без изменения последующей нумерации глав): XXVI. Страхи и ужасы России. XXVII. Близорукому приятелю.
На обороте: St. P'etersbourg. Russie. Его высокоблагородию Аркадию Осиповичу Россети. В С. Петербурге. У Пантелеймона. В доме Быкова.
Константиновскому М. А., январь-февраль н. ст. 1847*
<Январь-февраль н. ст. 1847 г. Неаполь.>
Я прошу вас убедительно прочитать мою книгу и сказать мне хотя два словечка о ней, первые, какие придутся вам, какие скажет вам душа ваша. Не скройте от меня ничего и не думайте, чтобы ваше замечание или упрек был для меня огорчителен. Упреки мне сладки, а от вас еще будет слаще. Не затрудняйтесь тем, что меня не знаете; говорите мне так, как бы меня век знали. Напишите мне письмецо в Неаполь, адресуя так: «Monsieur Nicolas Gogol `a Naples en Italie, poste restante*». Приложите в моем письме маленькое письмецо, хотя также из двух строчек, к гр<афу> Александру Петровичу Толстому, который также к этому времени приедет в Неаполь, с тем, чтобы выпроводить меня к святым местам, а может быть, даже и самому туда пуститься, если богу будет угодно поселить ему такую мысль. Вашими двумя строками вы его много, много обрадуете.