Том 14. Дневник писателя 1877, 1980, 1981

Достоевский Федор Михайлович

«Смешной человек» объявляет войну позитивистским принципам «научной» переделки мира. Аналогичной была и позиция Достоевского, полемизировавшего в «Дневнике писателя» 1876 г.: «Люди вдруг увидели бы, что жизни уже более нет у них, нет свободы духа, нет воли и личности, что кто-то у них все украл разом <…> Настанет скука и тоска: все сделано и нечего более делать, все известно и нечего более узнавать. Самоубийцы явятся толпами, а не так, как теперь, по углам; люди будут

сходиться

массами, схватываясь за руки и истребляя себя все вдруг, тысячами, каким-нибудь новым способом, открытым им вместе со всеми открытиями» (13, 39).

Размышления Достоевского о самоубийцах нашли отражение в рассказе о злосчастиях, обрушившихся после падения на обитателей благословенной планеты: «Явились религии с культом небытия и саморазрушения ради вечного успокоения в ничтожестве» (С. 135). [259]

Финал рассказа (оптимистический и торжественный) резко контрастирует с тягостно-мрачной прелюдией к сну. До сна «смешной человек» принадлежит к традиционному в творчестве Достоевского типу подпольных героев-парадоксалистов; ближе всего он к Кириллову (и Ставрогину) в «Бесах», Крафту в «Подростке» и к «самоубийце от скуки, разумеется материалисту» «Приговора», который истребляет себя, так как не может быть «счастлив под условием грозящего завтра нуля» (13, 322). [260] После сна — это человек, взывающий «к вечной истине», «живой образ» которой пробудил петербургского прогрессиста: «…в один бы день, в один бы час— все бы сразу устроилось!» (С. 137). Для свершения такого чуда достаточно «только» одного, но всеобщего условия: «Главное — люби других как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь как устроиться» (С. 137). «Не звездное „небо”, не „закон”, а каждая отдельная „изумрудная звездочка”, каждый восьмилетний ребенок сполна воплощает проблему мирового смысла», — справедливо резюмирует А. З. Штейнберг. [261]

259

Эти страницы Достоевского (равно публициста и художника) восходят к апокалипсической фантазии В. Ф. Одоевского «Последнее самоубийство» (антимальтузианский памфлет), в которой «пророки отчаяния» философски обосновывают логичность и необходимость для человечества всеобщего самоубийства: «Куда же еще укрыться от жизни? мы переступили за пределы самого невыразимого! чего ждать еще более? мы исполнили наконец все мечты

в ожидании мудрецов, нас предшествовавших» ( Одоевский В. Ф.Русские ночи. Л., 1975. С. 58). В завершение люди земли, взявшись за руки, взрывают себя.

260

Тот же «нуль» фигурирует и в размышлениях «смешного человека» перед сном (С. 124).

261

Штейнберг А. З.Система свободы Ф. М. Достоевского. С. 118.

Идеал «смешного человека» близок основному завету «нового христианства» Сен-Симона: «„Люди должны относиться друг к другу как братья”.Этот высший принцип содержит в себе все, что есть божественного в христианской религии». [262] А слова героя рассказа Достоевского («…я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле») — перекликаются с другим тезисом французского утописта: «Истинное христианство должно сделать людей счастливыми не только на небе, но и на земле». [263]

262

Сен-Симон.Избранные соч. Т. 2. С. 365.

263

Там же. С. 398.

Современная Достоевскому критика рассказ, в сущности, не заметила. В периодической печати появился только один и незначительный отклик: Н. В. Успенский (за подписью: В. Печкин) в обзоре «Заметки» подробно пересказал рассказ, иронически акцентировав внимание читателя на словах «современный русский прогрессист и гнусный(курсив Успенского. — Ред.). петербуржец» и заключив издевательским пожеланием «автору „Дневника писателя” скорейшего выздоровления». [264]

264

Сын отечества. 1877. 15 мая. № 20. С. 270–271.

Прижизненных переводов «Сна смешного человека» на иностранные языки не было.