Том 14. Критические статьи, очерки, письма

Гюго Виктор

Что же касается посвящения, открывающего этот том, то нет нужды, особенно после уже сказанного, объяснять, каким ясным и благоговейным чувством оно продиктовано. Читатель поймет, что перед лицом этих двух памятников — звездного трофея и могилы отца, — из которых один является национальным, другой семейным, но оба священными, — в душе автора могли возникнуть только серьезные, мирные и светлые мысли. Он отмечает упущение и, в ожидании, что его исправят там, где надлежит это сделать, исправляет его здесь, насколько это в его силах. Он дарит своему отцу все, что имеет, — этот бедный листок бумаги, скорбя о том, что у него нет гранита. Он поступает так, как поступил бы в его положении всякий другой. Он просто выполняет свой долг, только и всего, выполняет его, как это обычно делается,

без шума, без гнева, без удивления. И никто, в свою очередь, не удивится тому, что он делает это. В конце концов, Франции так легко уронить один листок из пышного венка своей славы; но сын должен поднять этот листок. Нация велика, семья мала, то, что для одной ничего не значит, для другой значит все. Франция имеет право забывать, семья имеет право помнить.

1837

ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ «ЛУЧИ И ТЕНИ»

Один поэт написал «Потерянный рай»; другой поэт написал «Тьму».

Между Эдемом и Царством мрака есть весь мир; между началом и концом есть жизнь; между первым человеком и последним человеком есть Человек.

Человек существует двояко: в своем отношении к природе и в своем отношении к обществу. Бог вложил в него страсть, общество — способность к действию, природа — способность к мечте.

Из страсти в сочетании с действием, то есть из фактов современной жизни и из событий прошлого, рождается драма. Из страсти, соединенной с мечтой, рождается поэзия в собственном смысле слова.

Когда изображение прошлого обращается к подробностям, как это обычно делает наука, когда изображение современной жизни обращается к тонкостям анализа, тогда драма становится романом. Роман — не что иное, как драма, расширенная за пределы театра, будь то посредством мысли или посредством сердца.

Впрочем, и в поэзии есть драма и в драме есть поэзия. Драма и поэзия проникают друг в друга, как все свойства в человеке, как все излучения во вселенной. Действие знает минуты мечтаний. Макбет говорит: «Страж поет на башне». Сид говорит: «Этот смутный свет, падающий от звезд». Скапен говорит: «Сегодня небо нарядилось скоморохом». Ничто в этом мире не может скрыться от синего неба, зеленых деревьев, темной ночи, от шума ветра, от пения птиц. Ничто живое не может отвлечься от сущего бытия.

Со своей стороны, и у мечты бывают минуты действия. Идиллия Галлу патетична, как пятый акт драмы; четвертая книга «Энеиды» — это трагедия; у Горация есть ода, ставшая потом комедией Мольера. Donec gratus eram tibi [87] — это «Любовная досада».

Все связано друг с другом, все дополняется другим, все соединено попарно и оплодотворяется через это сочетание. Общество проникает в природу; природа обступает общество.

Одно око поэта видит общество, другое — природу. Первое зовется наблюдением, второе зовется воображением.

87

пока я был тебе приятен (лат.)

Этот двойной взгляд, постоянно устремленный к двойной цели, рождает в глубине мозга поэта то единое и многообразное, простое и сложное вдохновение, которое называют талантом.

Поспешим сразу же заявить, что во всем только что сказанном, как и в том, что будет прочитано ниже, автор больше, чем любой его читатель, далек от мысли о себе самом. Скромный и взыскательный художник должен иметь право, потупив взор и обнажив голову, толковать искусство. Как бы ни был он неизвестен и незначителен, нельзя перед лицом чистых, вечных законов славы запретить ему это созерцание, в котором для него — вся жизнь. Человек живет дыханием, художник — упованием. И к тому же, какой бедный пастух, окруженный цветами, ослепленный звездами, не воскликнул хотя бы раз в жизни, погрузив босые ноги в ручей, из которого пьют его овцы: «Хотел бы я быть императором!»

А теперь продолжим.

В наши дни бессмертные творения созданы великими и благородными поэтами, которые

лично и непосредственно вмешивались в каждодневные волнения политической жизни. Но, по нашему разумению, зрелый поэт, случайно или по своей воле оказавшийся в стороне от событий, хотя бы только на нужное ему время, и на все это время лишенный близкого общения с партиями и правительствами, мог бы также создать великое произведение.

Никаких обязательств, никаких цепей. Полная свобода в мыслях и в поступках. Он был бы свободен в своем желании добра тем, кто трудится, в своем отвращении к тем, кто является помехой, в любви к тем, кто полезен, в жалости к тем, кто страдает. Он был бы волен преграждать путь всякой лжи, с какой бы стороны, от какой бы партии она ни исходила; волен вытаскивать принципы из грязи корыстных интересов; волен сочувственно склоняться ко всем несчастным и преклонять колено перед всяким, кто исполнен самоотвержения. Никакой ненависти к королю и вместе с тем — привязанность к народу; никаких поношений правящим династиям — и утешение династиям павшим; никаких оскорблений угасшим родам — и симпатия к королям будущего. Он жил бы среди природы, он поселился бы в обществе. Следуя своему вдохновению, не имея никакой иной цели, как только мыслить и заставлять мыслить других, с сердцем, переполненным любовью, и взглядом, проникнутым спокойствием, он дружеским оком взирал бы в свой час и на весну в лугах, и на государя в Лувре, и на изгнанника в темнице. И если бы порою он порицал какой-нибудь закон человеческого кодекса, люди знали бы, что он проводит дни и ночи, изучая на непреходящих вещах тексты законов божественных. Ничто не нарушало бы его глубокого и сурового созерцания: ни шумный ход общественных событий, ибо он впитывал бы их в себя и разъяснял их смысл в своем творчестве; ни случайное соседство с чьим-то тяжким горем, ибо тому, кто привык думать, легче утешать; ни даже потрясения, вызванные собственными душевными страданиями, ибо когда разрывается наше сердце, мы сквозь него видим бога, и, поплакав, поэт стал бы размышлять.

В свои драмы, стихи и прозу, пьесы и романы он вложил бы историю и вымысел, жизнь народов и жизнь отдельных людей, высоко поучительное изображение царских преступлений, как в античной трагедии, полезное зрелище пороков, свойственных народу, как в старой комедии. Намеренно умалчивая о постыдных исключениях, он внушал бы почтение к старости, изображая старость всегда великой, сочувствие к женщине, изображая женщину всегда слабой; благоговение к естественным привязанностям, показывая, что всегда и при всех обстоятельствах есть нечто священное, высокое и доблестное в двух великих чувствах, на которых держится мир со времени Адама и Евы: в отцовстве и материнстве. Наконец он постоянно возвышал бы достоинство человеческого существа, показывая, что в каждом человеке, даже в самом пропащем и отчаявшемся, есть искра божья, которая в любой миг может разгореться от дуновения свыше и которую не может скрыть никакая зола и никакая грязь не в силах погасить; искра эта — душа.

В его поэмах были бы советы настоящему и контуры будущего, созданного его мечтой; то лучезарные, то зловещие отблески современных событий; пантеоны, могилы, руины, воспоминания; милосердие к бедным, нежность к несчастным; четыре времени года, солнце, поля, море и горы; взгляды, брошенные украдкой в святилище души, где, как сквозь приоткрытую дверцу часовни, можно увидеть на таинственном алтаре прекрасные золотые чаши веры, надежды, поэзии, любви; наконец там было бы правдивое изображение человеческого «я», а это, быть может, и есть самый значительный, самый великий, самый неоспоримый подвиг мыслителя.

Как и у всех поэтов, которые размышляют и постоянно возвышаются духом над вселенной, сквозь его творения, поэмы или драмы, сияло бы великолепие творенья божьего. Слышно было бы, как птицы поют в его трагедиях; видно было бы, как человек страдает среди его пейзажей. На первый взгляд — не было бы ничего более не похожего друг на друга, чем его поэмы; по существу — ничего более единого и связного. Творчество его в целом походило бы на землю: плоды всех сортов — одна первоначальная идея для всех замыслов; цветы всех видов — один сок, питающий все корни.