Том 14. Критические статьи, очерки, письма
Шрифт:
Не успел он переступить порог, как человек, сидевший за столом и писавший при свете свечи, повернулся к нему и произнес сухо и решительно:
— Что вам, сударь, нужно?
— Сударь, я только что был свидетелем того, что произошло; я пришел дать показания в пользу этой женщины.
При этих словах женщина взглянула на В. Г., онемев от изумления, совершенно ошеломленная.
— Сударь, ваши показания в деле, в котором вы можете быть пристрастным, не будут иметь никакого значения. Эта женщина виновна в нанесении побоев в общественном месте, она ударила приличного господина. За это она получит шесть месяцев
Проститутка снова начала кричать, рыдать, кататься по полу. Сбежавшиеся к ней сюда другие проститутки успокаивали ее:
— Мы будем к тебе приходить. Успокойся. Мы принесем тебе белье, вот возьми пока это.
И они совали ей деньги и конфеты.
— Сударь, — сказал В. Г., — когда вы узнаете, кто я, вы, быть может, будете говорить со мной иначе и пожелаете меня выслушать?
— Кто же вы, сударь?
В. Г. не видел теперь причин скрывать свое имя. Он назвал себя. Полицейский комиссар, — ибо это был полицейский комиссар, — начал рассыпаться в извинениях, стал настолько же предупредительным, насколько до этого был высокомерен, придвинул ему стул и почтительно попросил присесть.
В. Г. рассказал ему все, что видел собственными глазами: о том, как этот господин слепил снежок и швырнул его прямо в спину женщине, как она, даже не видя еще своего обидчика, громко и страдальчески закричала; он не отрицал, что она действительно бросилась на господина, но ведь она была права: не говоря о том, что его поступок был груб, он ведь мог причинить ей большое зло — внезапный испуг и резкий холод могли серьезно повредить ей; вместо того, чтобы лишать эту женщину, которая, быть может, содержит мать или ребенка, куска хлеба, зарабатываемого ею столь жалким ремеслом, следовало бы скорей привлечь мужчину к возмещению ущерба; словом, что арестовать следовало вовсе не эту женщину, а того мужчину.
Слушая эту речь в свою защиту, проститутка, все более и более удивленная, сияла от радостного умиленья.
— Какой добрый этот господин, — говорила она. — Боже мой, до чего он добрый! Ведь я-то его даже никогда не видала, я его совсем не знаю!
Полицейский комиссар сказал В. Г.:
— Я верю всему тому, что вы изложили здесь, сударь; но дело в том, что полицейские уже дали свои показания, я уже начал писать протокол; ваше показание войдет в него, можете быть совершенно спокойны. Но правосудие должно совершаться своим обычным порядком, и освободить эту женщину я не могу.
— Как, сударь! После всего того, что я только что рассказал вам, после того, как вы узнали правду, — а в том, что это правда, вы не можете сомневаться, да вы в этом и не сомневаетесь, — после всего этого вы не имеете права отпустить эту женщину? Но ведь подобное правосудие — страшная несправедливость.
— Есть только одна возможность прекратить дело, сударь. Нужно, чтобы ваши показания были подписаны вами собственноручно. Согласны ли вы подписать их?
— Если свобода этой женщины зависит от этого — вот вам моя подпись.
И В. Г. поставил свое имя.
А женщина все повторяла:
— Боже мой, какой добрый этот господин. Боже мой, до чего же он добрый!
Эти несчастные создания испытывают удивление и благодарность не только тогда, когда к ним проявляют сострадание, но даже тогда, когда они встречают справедливость.
1840
СМЕРТЬ
18 августа 1850 года жена моя, навестившая днем г-жу Бальзак, сообщила мне, что Бальзак при смерти. Я поспешил туда.
Уже в течение полутора лет Бальзак страдал гипертрофией сердца. Вскоре после февральской революции он поехал в Россию и там женился. За несколько дней до его отъезда я встретился с ним на бульваре; уже тогда он жаловался на недомогание и страдал одышкой. Во Францию он вернулся 13 мая 1850 года, женатым, разбогатевшим — и умирающим. Он приехал с уже опухшими ногами. Обратились к докторам — его смотрело четверо врачей. Один из них, г-н Луи, сказал мне 6 июля, что Бальзак не протянет и шести недель. У него оказалась та же болезнь, от которой умер Фредерик Сулье.
18 августа у нас обедал мой дядя, генерал Луи Гюго. Как только встали из-за стола, я покинул гостя и на фиакре отправился в Божонский квартал, на улицу Фортюнэ, 14, где жил Бальзак. Он недавно приобрел все, что еще оставалось от дворца Божона — часть низкого флигеля, случайно избежавшего разрушения; этот домишко он роскошно обставил и превратил его в прелестный маленький особняк, к которому подъезжали со стороны улицы Фортюне. Узкий мощеный двор с несколькими цветочными клумбами заменял сад.
Я позвонил. Тускло светила луна, скрытая за тучами. Улица была пустынна. Никто не открывал. Я снова позвонил. Дверь растворилась, и я увидел служанку со свечой.
— Что угодно, сударь? — спросила она. Она плакала.
Я назвал свое имя. Она ввела меня в гостиную нижнего этажа, где на консоли, против камина, возвышался огромный мраморный бюст Бальзака работы Давида. Посреди залы стоял роскошный овальный стол на шести резных золоченых ножках великолепной работы. На столе горела свеча.
Вошла еще одна женщина, она тоже плакала. Женщина сказала:
— Он умирает. Барыня ушла к себе. Врачи еще вчера отказались от него. У господина Бальзака язва на левой ноге, теперь началась гангрена. Доктора ничего не понимают. Сначала они говорили, что водянка у барина воспалительная, — они называли это «инфильтрация»; будто кожа и мясо стали у него все равно как сало, и будто от этого ему нельзя сделать прокола. Ну, а потом, — это было еще в прошлом месяце, — барин ложился спать и ударился о какую-то резную мебель. Кожа у негр лопнула, и вот тут-то из него потекла вода. Врачи удивились: как же так? И уж с тех пор сами начали выпускать ему воду. Они ведь всё говорят: «Надо подражать природе». Но на ноге у него сделался нарыв. Господин Ру разрезал его. А вчера сняли повязку — гноя нет, рана стала багровой, сухой и вся горит. Тогда они сказали: «Он безнадежен», и так больше и не приходили. Звали еще четырех или пятерых — никакого толку. Все они говорят: «Сделать уже ничего нельзя». Ночь он провел тяжелую. Сегодня утром, в десять часов, у него отнялся язык. Барыня послала за священником. Пришел священник и дал ему отпущение. Барин знаками показывал, что он все понимает. Через час он еще смог пожать руку сестре, госпоже Сюрвиль, а уж с одиннадцати часов все хрипит, хрипит и никого не узнает. До утра ему не дожить. Если хотите, сударь, я пойду позову господина Сюрвиля, он еще не лег.