Том 14. Повести, рассказы, очерки 1912-1923
Шрифт:
— Откуда ты берёшь эти слова? — недоумевая, заинтересованный, спрашивал я его. Он отвечал осторожным вопросом:
— А на что тебе знать — откуда?
И опять, как будто стараясь застичь меня врасплох, неожиданно и намекающе вопрошал:
— Что это значит — харна?
Иногда вечерами, кончив работу, или в канун праздника, после бани, ко мне в пекарню приходили Цыган, Артём и за ними — как-то боком, незаметно подваливался Осип. Усаживались вокруг приямка перед печью, в тёмном углу, — я вычистил его от пыли, грязи, он стал уютен. По стенам сзади и справа от нас стояли полки с хлебными
— Ну-ка, расскажи чего-нибудь, а то- стихов почитай!
У меня в сундуке на печи лежали Пушкин, Щербина, Суриков, — потрёпанные томики, купленные у букиниста, и я с наслаждением, нараспев читал:
Как высоко твоё, о человек, призванье, От лика божия на землю павший свет! Есть всё в твоей душе, чем полно мирозданье, В ней всё нашло себе созвучье и ответ…Слепо мигая, Пашка заглядывал сбоку на страницы книги и удивлённо бормотал:
— Скажи, пожалуйста! Совсем ведь священнописание! Это хоть бы и в церкви петь, ей-бо-о…
Стихи — всегда почти — особенно возбуждали его и настраивали на покаянный лад; иногда, повторяя строки стиха, взявшие его за сердце, он размахивал руками и хватался за курчавые волосы, жестоко ругаясь:
— Верно!
Мне жизнь в удел дала нужду, — Чего же я от жизни жду?— Верно, мать честная! Господи, — иной раз, братцы, так жалко душеньку свою, — пропадает! Зальётся сердце тоскою, зальётся горькой… э-э-хма:! В разбойники бы, что ли, пойти?!. Малым камнем — воробья не убьёшь, — а ты вот всё толкуешь: ребята, дружно! Что — ребята? Где там!
Артюшка, слушая стихи, всхлипывал и облизывался, точно глотая что-то горячее, вкусное. Его всегда страшно удивляли описания природы:
Деревья, в золотом уборе, Стоят понуро над прудом— читал я.
— Стой! — схватив меня за плечо, воскликнул он негромко, радостно и удивлённо, весь сияя: — Это я — видел! Это — около Арска, в усадьбе в одной, ей-богу!
— Ну, так что, — что видел? — сердито спрашивал Пашка.
— Да — как же! И я видел, и написано…
— А ты — не мешай! Чума ветлянская.
Однажды Артёму очень понравилось суриковское стихотворение «За городом», и дня три, всем надоев, всеми изруганный, он распевал на лад солдатской песни «Было дело под Полтавой»:
Я иду, куда — не знаю, Всё равно, — куда-нибудь! Что мне в том, к какому краю Приведёт меня мой путь…А Шатунова стихи не трогали, он слушал их совершенно равнодушно, но цепко хватался за отдельные слова, настойчиво добиваясь их смысла:
— Погоди, погоди, —
Его странная погоня за словами не давала мне покоя, я хотел понять — чего он ищет?
Как-то раз, после долгой осады просьбами и вопросами, Осип сдался, — милостиво усмехнувшись, он спросил:
— Что — забрало-таки тебя?
И, таинственно оглядываясь, шёпотом, объяснил мне:
— Есть такой стих секретный, — кто его знает, тот всё может исделать, — это стих на счастье! Только- весь его никому, покамест, не надо знать — все слова розданы по отдельным, разным лицам, рассеяны, до срока, по всей земле. Так — понимаешь — надобно слова эти все собрать, составить весь стих…
Он ещё понизил голос и наклонился ко мне.
— Он, стих этот, кругом читается, с начала и с конца, — всё едино! Я уж некакие слова знаю, мне их один странствующий человек сказал пред кончиной своей в больнице. Ходят, брат, по земле неприютные люди и собирают, всё собирают эти тайные слова! Когда соберут — это станет всем известно…
— Почему?
Он недоверчиво оглянул меня с ног до головы и сказал сердито:
— Ну, почему! Сам знаешь…
— Честное слово — не знаю ничего!
— Ладно, — проворчал он, отходя прочь, — притворяйся…
…А однажды утром ко мне прибежал радостно взволнованный Артём и, захлебываясь словами, объявил:
— Грохало! А я ведь сам песню сочинил, право-тко!
— Ну?
— Вот — ей-ей! Во сне, видно, приснилась, — проснулся, а она в голове и вертится, чисто — колесо! Ты — гляди-ко.
Весь как-то потянувшись вверх, он выпрямился, вполголоса и нараспев говоря:
Вот — уходит солнце за реку — Скоро солнышко в лесу потонет. Вот пастух стадо гонит, А… в деревне…— Как это?
Беспомощно взглянув на потолок, он побледнел и долго молчал, закусив губу, мигая испуганными глазами. Потом узкие плечи его опустились, он сконфуженно махнул рукою:
— Забыл, фу ты, господи! Рассыпалось!..
И — заплакал, бедняга, — на его большие глаза обильно выкатились слёзы, сухонькое, угловатое лицо сморщилось, растерянно ощупывая грудь около сердца, он говорил голосом виноватого:
— Вот те и раз… А какая ведь штука была… даже сердце замирало… Эх ты… Думаешь — вру?
Отошёл в угол, убито опустив голову, долго торчал там, поводя плечами, выгнув спину, и, наконец, тихо ушёл к работе. Весь день он был рассеян и зол, вечером — безобразно напился, лез на всех с кулаками и кричал:
— Где Яшка-а? Братик мой — куда делся? Будь вы трижды прокляты…
Его хотели избить, но Цыган заступился, и мы, крепко опутав пьяного мешками, связав его верёвкой, уложили спать Артёма.
А песню, сложенную во сне, он так уж и не вспомнил…
Комната хозяина отделялась от хлебопекарни тонкой, оклеенной бумагою переборкой, и часто бывало, что, когда, увлекаясь, я поднимал голос, — хозяин стучал в переборку кулаком, пугая тараканов и нас. Мои товарищи тихонько уходили спать, клочья бумаги на стене шуршали от беготни тараканов, я оставался один.