Том 15. Письма 1834-1881
Шрифт:
До свидания, голубчик, не сердись на мои наставления. Целую тебя крепко, тебя и все «прелестные предметы». Целую тебя 1000 раз, но не более. Завтра останется ровно 2 недели моему здешнему молчанию,ибо это не уединение только, а молчание. Я совсем разучился говорить, говорю даже сам с собой, как сумасшедший. Грустно мне здесь. Начал кое-как писать, но скука всё убивает.
До свидания. Твой вечно Ф. Достоевский.
Аня, ты говоришь, что много выходит денег. Напиши, сколько у тебя теперь в руках денег. Не отчет о расходах я прошу, а только сумму. Переписку не прерву. Буду посылать по письму в каждые три дня.
Всем поклон. Пуцыкович выдал наконец № «Гражданина». * Прислал мне. Ждет подписки и обещается отдать 40 марок. № выданный обратится, конечно, в библиограф<ическую> редкость, и надобно сохранить его. Написал так, что, кажется, не пропустят в Россию. 40 же марок не отдаст.
Деток целую и благословляю. Лилю очень благодарю за ее миленькую приписочку, а Федю очень прошу утешить меня и выучиться читать. Затем, детки голубчики,
217. К. П. Победоносцеву *
24 августа (5 сентября) 1879. Эмс
Эмс, 24 августа / 13 [124] сентября / 79
Многоуважаемый и достойнейший Константин Петрович, получил здесь Ваши оба письма и сердечно Вам благодарен за них, особенно за первое, где Вы говорите о моем душевном состоянии. Вы совершенно, глубоко справедливы, и мысли Ваши меня только подкрепили. Но я душою больной и мнительный. Сидя здесь, в самом полном и скорбном уединении, поневоле захандрил. Но, однако, спрошу: можно ли оставаться, в наше время, спокойным? Посмотрите, сами же Вы указываете во 2-м письме Вашем (а что такое письмо?) на все те невыносимые факты, которые совершаются. Я вот занят теперь романом (а окончу его лишь в будущем году!) — а между тем измучен желанием продолжать бы «Дневник», ибо есть, действительно имею, что сказать, — и именно как Вы бы желали — без бесплодной общеколейной полемики, а твердым небоящимся словом. И главное, все-то теперь, даже имеющие, что сказать, боятся. Чего они боятся? Решительно призрака. «Общеевропейские» идеи науки и просвещения деспотически стоят над всеми, и никто-то не смеет высказаться. Я слишком понимаю, почему Градовский, приветствующий студентов как интеллигенцию, имел своими последними статьями такой огромный успех у наших европейцев: в том-то и дело, что он все лекарства всем современным ужасам нашей неурядицы видит в той же Европе, в одной Европе. *
124
Описка; нужно:5
Мое литературное положение (я Вам никогда не говорил об этом) считаю я почти феноменальным: как человек, пишущий зауряд против европейских начал, компрометировавший себя навеки «Бесами», то есть ретроградством и обскурантизмом, — как этот человек, помимо всех европействующих, их журналов, газет, критиков — все-таки признан молодежью нашей, вот этою самою расшатанной молодежью, нигилятиной и проч.? Мне уж это заявлено ими, из многих мест, единичными заявлениями и целыми корпорациями. Они объявили уже, что от меня одногождут искреннего и симпатичного слова и что меня одного считают своим руководящим писателем.Эти заявления молодежи известны нашим деятелям литературным, разбойникам пера и мошенникам печати, и они очень этим поражены, не то дали бы они мне писать свободно! Заели бы, как собаки, да боятся и в недоумении наблюдают, что дальше выйдет. — Здесь я читаю мерзейший «Голос», — Господи, как это глупо, как это омерзительно лениво и квиетично окаменело на одной точке. Верите ли, что злость у меня иногда перерождается в решительный смех, как, например, при чтении статей 11-летнего мыслителя Евг<ения> Маркова о женском вопросе. * Это уж глупость до последней откровенности. Вы пишете, что Пуцыковича выпуск Вам не понравился. Да, действительно, но ведь с этим человеком даже и говорить нельзя и советовать ему нельзя, он обидчиво уверен в себе. Но, главное, ему бы только подписка, а остальное всё он производит с чрезвычайно легкой совестью. Мнение Ваше о прочитанном в «Карамазовых» мне очень польстило (насчет силы и энергии написанного), но Вы тут же задаете необходимейшийвопрос: что ответу на все эти атеистические положения у меня пока не оказалось, а их надо. * То-то и есть и в этом-то теперь моя забота и всё мое беспокойство. Ибо ответом на всю эту отрицательную сторонуя и предположил быть вот этой 6-й книге, «Русский инок», которая появится 31 августа. А потому и трепещу за нее в том смысле: будет ли она достаточнымответом. Тем более что ответ-то ведь не прямой, не на положения прежде выраженные (в «В<еликом> инквизиторе» и прежде) по пунктам, а лишь косвенный. Тут представляется нечто прямо противуположное выше выраженному мировоззрению, — но представляется опять-таки не по пунктам, а, так сказать, в художественной картине. Вот это меня и беспокоит, то есть буду ли понятен и достигну ли хоть каплю цели. А тут вдобавок еще обязанности художественности: потребовалось представить фигуру скромную и величественную, между тем жизнь полна комизма и только величественна лишь в внутреннем смысле ее, так что поневоле из-за художественных требований принужден был в биографии моего инока коснуться и самых пошловатых сторон, чтоб не повредить художественному реализму. Затем есть несколько поучений инока, на которые прямо закричат, что они абсурдны, ибо слишком восторженны. Конечно, они абсурдны в обыденном смысле, но в смысле ином, внутреннем, кажется, справедливы. Во всяком случае очень беспокоюсь и очень бы желал Вашего мнения, ибо ценю и уважаю Ваше мнение очень. * Писал же с большою любовью.
Но вижу, что слишком распространился о своем произведении. 1-го или 2-го сентября буду в Петербурге (поспешаю чрезвычайно в Ст<арую> Руссу в семейство), заеду к Вам (не знаю, в какой час, не могу решить заранее), и если посчастливится, то и застану Вас, может быть, хоть на минутку. До свидания, добрейший и искренно уважаемый Константин Петрович, дай Вам Бог много лет здравствовать — лучшего пожелания в наше время и не надо, потому что такие люди, как Вы, должны жить. У меня порою мелькает глупенькая и грешная мысль: ну что будет с Россией,если
Весь Ваш Ф. Достоевский.
218. Н. А. Любимову
16 ноября 1879. Петербург
Петербург, 16 ноября/79.
Милостивый государь
многоуважаемый Николай Алексеевич,
Вчера отправил к Вам окончание 8-й книги «Карамазовых», которое, вероятно, уже и получено в редакции. Еще раз очень извиняюсь, что опоздал. Во всей этой 8-й книге появилось вдруг много совсем новых лиц, и хоть мельком, но каждое надо было очертить в возможной полноте, а потому книга эта вышла больше, чем у меня первоначально было намечено, и взяла больше и времени, так что опоздал на этот раз совсем и для себя неожиданно. Чрезвычайно прошу Вас, многоуважаемый Николай Алексеевич, о корректуре, такой же прекрасной, как и до сих пор.
Я Вам писал, что в ноябре закончу, и остановлюсь до будущего года, а между тем обстоятельства сложились иначе, ибо и на декабрьскую книгу пришлю еще 9-ю новую книгу,чтобы тем закончить часть. Эта 9-я книга возникла у меня тоже внезапно и неожиданно: дело в том, что первоначально я хотел лишь ограничиться одним судебным следствием,уже на суде. Но, советуясь с одним прокурором (большим практиком), * увидал вдруг, что целая чрезвычайно любопытная и чрезвычайно хромающая у нас часть нашего уголовного процесса (больное место нашего уголовного процесса) у меня в романе, таким образом, бесследно исчезнет. Эта часть процесса называется «Предварительным следствием»с старою рутиною и с новейшей отвлеченностью в лице молоденьких правоведов, судебных следователей и проч. А потому, чтоб закончить часть, и напишу еще 9-ю книгу под названием «Предварительное следствие»,которую и доставлю Вам в декабре по возможности раньше. * К тому же намечу еще сильнее характер Мити Карамазова: он очищается сердцем и совестью под грозой несчастья и ложного обвинения. Принимает душой наказание не за то, что он сделал, а за то, что он был так безобразен, что мог и хотел сделать преступление, в котором ложно будет обвинен судебной ошибкой. Характер вполне русский: гром не грянет — мужик не перекрестится. Нравственное очищение его начинается уже во время нескольких часов предварительного следствия, на которое и предназначаю эту 9-ю книгу. Мне как автору это очень дорого. Одно неловко: вся-то эта девятая книга выйдет, может быть, всего листа в полтора печатных. Но зато книга выйдет целая и законченная. *
Итак, доставлю эту 9-ю книгу в декабре, и тогда же и извинительное письмо в редакцию (для напечатания), по поводу перенесения окончания романа в будущий год, о котором (письме) я Вам писал еще летом. Это письмо мне непременно хочется напечатать, на совести моей лежит. *
Но в письме этом будет приписочка, именно: теперь тянется еще только 2-я часть романа, раздвинувшаяся на 20 печатных листов. Я первоначально действительно хотел сделать лишь в 3-х частях. Но так как пишу книгами,то забыл (или пренебрег) поправить то, что давно замыслил. А потому и пришлю при письме в редакцию и приписку, чтоб эту вторую часть считать за две части, то есть за 2-ю и 3-ю, а в будущем году напечатана будет, стало быть, лишь последняя четвертаячасть. Таким образом, 4-я, 5-я и 6-я книги романа составят вторую часть,а 7-я, 8-я и 9-я книги составят 3-ю часть. Во всех трех частях будет, таким образом, в каждой по трикниги, и почти по ровному числу печатных листов. Такова же будет и 4-я часть, то есть в 3-х книгах и от 10 до одиннадцати печатных листов. Об этом обо всем нахожу необходимым известить Вас, многоуважаемый Николай Алексеевич, теперь, то есть заранее. В случае, если найдете какие препятствия, то еще есть время порешить предварительно. Но надеюсь, что препятствий Вы не найдете, дело неважное.
У меня в том, что теперь выслал, выведены два поляка, которые говорят или чисто по-польски (между собою), или ломаною смесью русского с польским. Фразы чисто польские у меня правильны, но в смешанной речи польские слова, может быть, вышли несколько и дико, но, я думаю, тоже правильно. Желательно мне очень, чтобы в этих польских местах корректура была продержана по возможности тщательнее. Переписано же у меня, кажется, четко. *
Вставлен анекдот о пане Подвысоцком — легендарный анекдот всех мелких польских игрочишек — передергивателей в карты. Я этот анекдот слышал три раза в моей жизни, в разное время и от разных поляков. Они и не садятся в «банчишку», не рассказав этот анекдот. Легенда относится к 20-м годам столетия. * Но тут упоминается Подвысоцкий, фамилия, кажется, известная (в Черниговской губернии есть тоже Подвысоцкие). Но так как в этом анекдоте собственно о Подвысоцком не говорится ничего обидного, позорногоили даже смешного,то я и оставил настоящую фамилью. Не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мог обидеться и быть в претензии.
Итак, вышлю еще в декабре.
Примите, многоуважаемый Николай Алексеевич, мое искреннее уважение.
Ваш покорный слуга Ф. Достоевский
P. S. Если не Подвысоцкий, то можно бы напечатать: Подвисоцкий, по-польски совсем другой смысл, но лучше, если оставить «Подвысоцкий», как у меня.
NB. Песня, пропетая хором, записана мною с натуры и есть действительно образчик новейшего крестьянского творчества. *