Том 15. Рассказы, очерки, заметки 1921-1924
Шрифт:
— М-да. Может-быть. А, впрочем, все равно.
Но и он сказал подмастерью:
— Ты как-то вывихнулся, отчего это, а? Это, брат, плохо.
Лютов тоже находил, что Платон кривляется:
— Аристократа гнешь из себя, — говорил он.
Непонимание обижало Платона, но все же было утешительно подмечать, что все люди стали смотреть на него внимательнее чем прежде, говорят с ним осторожней, а Лютов явно завидовал его жестам и манерам.
Ананий все чаще, забывая смигнуть лупу из глаза, сидел, опустив руки на колена и молча думал над чем-то полчаса, час.
— М-да-а, — мычал он и расплывался в кресле. Иногда он несколько минут
— Вот и того… вообще. Напиши письмо сестре: умираю, приехала бы. Неприятнейшая баба.
— Хм, — сказал доктор, приглашенный Платоном и, сунув руки в карманы, добавил: — Да, надо лежать, а мы посмотрим.
В магазине он спросил Платона:
— Вы — сын?
— Да, но не его.
Доктор удивленно мигнул, взял рубль и ушел, сказав:
— Плоховато.
Ананий четыре дня молча лежал в постели, изредка улыбаясь слабенькой улыбкой. Приехали две старухи: одна — толстая, с палкой, с пучком седых волос на подбородке и тряпичным носом; другая — длинная, с маленькой, несогласно кивающей головою, в очках; она нюхала табак и чихала негромко, шипящим звуком, голос у нее тоже был шипучий, а на поясе позвякивало множество ключей. Они обе прочно уселись у постели Анания; очковая старуха, пренебрежительно назвав Платона молодым человеком, приказала ему вскипятить самовар.
Самовар долго не закипал, потом начал незнакомо, недружелюбно посапывать и пищать, как бы требуя чего-то.
— Налью в воду уксуса, — вдруг решил Платон, — пусть эта чихотня попьет кислого чаю.
Он взял с полки бутылку, но темное стекло ее отразилось в меди таким неприятно грязным пятном, что Платон, отказавшись от своего намерения, мысленно сказал самовару:- Не хочешь? Ну, и не надо.
Ему было приятно услышать ворчание старухи:
— Экая вода жесткая. Самовар-то, должно быть, года не лужен.
Тринадцать дней сидели старухи, ожидая, когда умрет Ананий, и очковая каждый день уговаривала его позвать попа.
— Успеем, — тихонько отвечал он, шевеля пальцами и в десятый раз спрашивал, поводя глазами на старуху с бородой: — Тетка-то жива?
— Оглохла, а живет.
— У-у, — говорил Ананий, выливая тусклые глаза на морщины под ними.
— Смотри, умрешь без покаяния! Позову попа?
— Успеем.
Он умер тихонько на закате солнца, так и ускользнув от покаяния. Ночью старухи бесстрашно легли спать в комнате на полу, а Платон ушел в магазин и, сидя там, слушал как возится, брякает ключами и шипя чихает очковая; слушал и думал, что Ананий лежит выше старух и было бы хорошо, если б он свалился на них. Неугомонно чмокали и чавкали маятники, шуршали за отклеившимися обоями тараканы; было тоскливо и думалось о том, что надо искать другое место. Луна, тоже подобная маятнику часов, прыгала по синим ямам, среди облаков; дымные облака поспешно плыли на запад и казалось, что тени их стремятся опрокинуть каланчу, столкнуть с нее пожарного. Платон вырвал из книги заказов лист бумаги и стал сочинять стихи, чтобы одолеть скуку. Сначала у него пошло хорошо:
Облаками окутана Возвышается— Чвак-чок, чмак-чок, — чавкали маятники мешая сочинять.
Дальше стихи о пожарном не шли.
Платон долго думал: что еще можно сказать о пожарном? Но, ничего не выдумав, зачеркнул написанное и стал сочинять другое.
По ночам, — сплю ли я, не сплю ли, — Я знаю: изо всех щелей Окружающих меня вещей Вылетают, как пули, Разные думы. Например: стул Производит некоторый гул, И я понимаю его ропот…На слово ропот подвертывалось, почему-то, неприличное слово. Платон усердно искал другие и не находил, а неприличное лезло все назойливее, казалось, что стул требует именно это пошлое словечко, не соглашаясь с другими. Платон задумался: вот и слова, даже самые простые имеют, так же, как все вещи, свой характер, свои упрямые требования. Все связано, спутано, и только Лесли Мортон умеет разрывать эти путы и связи.
Думать об этом было интересно, но не удалось; дверь за спиною Платона скрипнула, из черной щели высунулась маленькая, гладкая головка очковой сестры Анания; придерживая тело свое рукою, похожей на лапку ящерицы, сестра ядовито зашипела:
— Вы, молодой человек, напрасно сопите…
— Как? — спросил Платон.
— Так. Вы сопите совершенно напрасно: все сосчитано и записано.
— Что такое — записано? — спросил Платон сердито, испуганно.
— Все, все вещи и часы, да-с. Запись у меня. И пожалуйста не выдумывайте глупостей. Есть полиция и есть суд.
Платон повернулся к ней спиною, обиженно пробормотав:
— Я вас не касаюсь.
Очковая шипела:
— И не смеете, и не можете. Всем известно, что покойник был полуумный, есть свидетели!
Она чихнула и на этот раз так грозно, что загудели боевые пружины всех стенных часов. А притворяя дверь, старуха напомнила:
— Есть суд.
Тихонько обругав ее, Платон посмотрел на стихи: они были написаны кривыми строчками, напоминали развалившийся забор и было в них что-то неприятно рыжее, это, конечно, от чернил. На стихах о пожарном сидел таракан, поводя усами, казалось, он читает и ему не нравятся стихи; Платон сшиб его щелчком и начал ставить крестики на каждую букву, буквы приняли сходство с мухами, тогда он стал приделывать буквам усики и на бумаге явились ряды тараканов. Уничтожив стихи, Платон написал четко и твердо: «Таракан не вреден, а противный и ни к чему».
С утра началось нечто весьма обидное: пришел полицейский чиновник, жесткий, цинкового цвета, с острыми локтями, он привел гладко причесанного человека в мундире со светлыми пуговицами и ювелира Паламидина, прозванного Грек.
Очковая старуха, наталкивая их всех, поочереди, на Платона, шипела:
— Он всю ночь сопел против моих прав. Он бумаги рвал, заметьте!
Полицейский и гладкий допрашивали Платона как жулика, а Грек нашел в книге заказов бумагу с тараканами, носом прочитал ее и подал гладкому: