Том 16. Рассказы, повести 1922-1925
Шрифт:
Артамонов старший негромко и принуждённо повторил:
— Трудно.
— Ты — дремлешь? Что — трудно?
— Тихона рассчитать надо, — ответил Пётр, глядя вбок, на холмы, сердито ощетиненные ёлками.
— За что? — удивлённо спросил брат. — Мужик честный, аккуратен, не ленив…
— Дурак, — добавил Пётр.
Подошли женщины; Ольга приятным голосом, неожиданно сильным для её маленького тела, сказала мужу:
— Уговариваю Наташу, чтоб она отдала Илью в гимназию, а она — боится.
Беременная Наталья шагала
— А по-моему — гимназия мода вредная. Вот Елена такими словами письма пишет, что и не поймёшь.
— Учить всех, учить! — строго заявил Алексей, сняв картуз, отирая вспотевший лоб и преждевременную лысину; она всползала от висков к темени острыми углами, сильно удлинив его лицо.
Вопросительно поглядывая на мужа, Наталья спорила:
— Помялов верно говорит: от ученья люди дичают.
— Да, — сказал Пётр.
— Вот видите! — удовлетворённо воскликнула Наталья, но муж задумчиво добавил:
— Надо учить.
Брат и Ольга засмеялись; Наталья упрекнула их:
— Что это вы? Забыли? С панихиды идёте.
Взяв её под руки, они пошли быстрее, а Пётр замедлил шаг:
— Я подожду мать.
Его огорчил неприятный человек Тихон Вялов. Перед панихидой, стоя на кладбище, разглядывая вдали фабрику, Пётр сказал вслух, сам себе, не хвастаясь, а просто говоря о том, что видел:
— Разрослось дело.
И тотчас услыхал за плечом своим спокойный голос бывшего землекопа:
— Дело, как плесень в погребе, — своей силой растёт.
Пётр ничего не сказал ему, даже не оглянулся, но явная и обидная глупость слов дворника возмутила его. Человек работает, даёт кусок хлеба не одной сотне людей, день и ночь думает о деле, не видит, не чувствует себя в заботах о нём, и вдруг какой-то тёмный дурак говорит, что дело живёт своей силой, а не разумом хозяина. И всегда человечишка этот бормочет что-то о душе, о грехе.
Артамонов присел у дороги на старый пень срубленной сосны, подёргал себя за ухо и вспомнил, как однажды он пожаловался Ольге:
«О душе подумать некогда».
Он услышал странный вопрос:
— Разве душа живёт отдельно от тебя?
В этих словах ему почудилась бабья шутка, но птичье лицо Ольги было серьёзно; тёмненькие глаза её сияли за стёклами очков ласково.
— Не понимаю, — сказал он.
— А я не понимаю, когда о душе говорят отдельно от человека, как будто о сироте-приёмыше.
— Не понимаю, — повторил Пётр и утратил желание говорить с этой женщиной; очень чужая, мало понятная ему, она всё-таки нравилась своей простотой, но внушала опасение, что под видимой простотой её скрыта хитрость. А Тихон Вялов всегда не нравился ему. Неприятно было видеть это скуластое, пятнистое лицо, странные глаза и прилипшие к черепу уши, спрятанные в рыжеватых волосах, эту туго растущую бороду, походку Тихона, не быструю,
Чтоб убрать Вялова с глаз, Артамонов предлагал ему место церковного сторожа, лесника, — Тихон отрицательно мотал тяжёлой головою:
— Не гожусь я для этого. А если надоел тебе, — отдохни, отпусти меня на месяц, я к Никите Ильичу схожу.
Именно так он и сказал: отдохни. Это слово, глупое и дерзкое, вместе с напоминанием о брате, притаившемся где-то за болотами, в бедном лесном монастыре, вызывало у Пётра тревожное подозрение: кроме того, что Тихон рассказал о Никите, вынув его из петли, он, должно быть, знает ещё что-то постыдное, он как будто ждёт новых несчастий, мерцающие его глаза внушают:
«Не трогай меня, я тебе нужен».
Он уже трижды ходил в монастырь: повесит за спину себе котомку и, с палкой в руке, уходит не торопясь; казалось — он идёт по земле из милости к ней, да и всё он делает как бы из милости.
Возвратясь, Тихон отвечал на расспросы о Никите туго, невразумительно; всегда думалось, что он говорит не всё, что знает.
— Здоров. В почёте. За поклоны, за гостинцы — благодарить велел.
— Что ж он говорит? — допытывался Пётр.
— А что монаху говорить?
— Ну, всё-таки? — нетерпеливо допрашивал Алексей.
— Насчёт бога. Погодой интересуется, дожди, говорит, не вовремя идут. На комара жалуется; комаров у них там многовато. Про вас спрашивал.
— Что?
— Заботится, жалеет.
— Нас? За что?
— За всё. Вот — вы бегом живёте, а он остановился, ну и жалеет вас за беспокойство ваше.
Алексей хохотал, вскрикивая:
— Экая ерунда!
Зрачки Тихона таяли, глаза пустели.
— Ведь я не знаю, как он думает, я сказываю, что он говорил. Я — простой.
— Да, прост! — насмешливо соглашался Алексей. — Вроде Антона-дурака.
Ветер обдал Петра Артамонова душистым теплом, и стало светлее; из глубочайшей голубой ямы среди облаков выглянуло солнце. Пётр взглянул на него, ослеп и ещё глубже погрузился в думы свои.
Было что-то обидное в том, что Никита, вложив в монастырь тысячу рублей и выговорив себе пожизненно сто восемьдесят в год, отказался от своей части наследства после отца в пользу братьев.