Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936
Шрифт:
На мальчика никто не обращает внимания, как будто не видят его. Обезумевших много и кроме него. Вообще несчастие как будто оторвало людей, разъединило их, и теперь они гораздо дальше друг от друга, чем были раньше.
На груде камней сидит пожилой человек, оберегая спасённое имущество своё: две шляпы и раму зеркала; в раме ещё уцелели осколки стекла и привычно, как назначено им, отражают лучи солнца.
Другой человек пытается спасти одеяло. Жителям запрещено копаться в обломках жилищ, но они всё-таки пытаются спасти хоть что-нибудь своё. И незаметно для пожарных, для солдат человек дёргает одеяло из-под обломков, дёрнет, оглянется: не заметили? — и снова дёргает. Одеяло разрывается, человек, едва устояв на
Во втором этаже дома, половина которого разрушена, в комнате, лишённой одной стены, старик вбивает в заднюю стену гвоздь, вешает на него какое-то тряпьё. Ему кричат, чтоб он ушёл, стена может разрушиться, но он, не отвечая, ходит по исковерканному полу и хозяйничает, сдвигая к стене, в угол, уцелевшие жалкие вещи. Вещи особенно дороги людям, которые не умеют делать и никогда не делали вещей.
Замечен был человек, который, взломав шкаф в стене комнаты, выбирал из него, прятал в карманы деньги. Кто-то сказал полицейскому-фашисту, что человек этот работает в чужом доме; фашист прицелился, выстрелил, человек покачался на ногах, хватая руками воздух, и упал.
Случаи этого рода были, очевидно, не редки. Один из журналистов Милана писал:
«Ужасно зрелище яростной работы стихии, но ещё ужаснее бешеный разгул инстинктов человека. До того, как явились на место катастрофы войска и организации молодёжи, в полуразрушенных городах разыгрывались позорнейшие и циничные сцены. Спасаясь от гибели, выбегая из домов на узкие, тёмные улицы, в грохот падения зданий, сильные отталкивали слабых, отбрасывали прочь женщин и детей. Это проявление инстинкта жизни понятно, хотя отвратительно.
Но рядом с этим было нечто едва ли не более позорное, циничное и уже совершенно непонятное: появилось множество воров и грабителей; это — люди, которые ещё накануне, даже за несколько часов до катастрофы, считали себя честными. А в ночь несчастия, не внимая стонам и крикам изувеченных соседей, они вбегали в дома, покинутые хозяевами, выносили оттуда всё, что попадается — ценные вещи, часы, ложки, посуду, даже стулья, даже подушки, вырывали награбленное друг у друга… Это не закоренелые преступники, это мирные граждане, жившие годами бок о бок.
Любопытно, что в некоторых местечках заключённые в тюрьмах были временно освобождены для оказания помощи населению. Они приняли самое деятельное участие в розыске украденных вещей и аресте воров. Роли на этот раз переменились».
Говоря о «бешеном разгуле инстинктов человека», журналист забыл прибавить — собственника. С этим добавлением «разгул» совершенно понятен.
Через три дня трупный запах от погибших городов распространился десятка на два километров и окружил место катастрофы кольцом ядовитого, гнилого тумана. Солдаты работали героически, но противогазы уже не помогали, и отравленные люди, всё чаще теряя сознание, начали отказываться разрывать мусор. Работу по извлечению трупов из-под развалин прекратили, начали заливать их креолином и негашёной известью. Вероятно, под грудами камня были ещё живые изуродованные люди. Затем — «жизнь вступила в свои права».
Конечно, залечивались и не такие раны, нанесённые слепою силою стихии.
Мессинская катастрофа была ужаснее и погубила значительно большее количество людей, кажется, до шестидесяти тысяч. В Монте-Кальво, Вилла-Нова, Ариано ди Пулья и других городках погибло, как утверждают иностранные журналисты, от десяти до двенадцати тысяч.
Здесь вполне уместно сказать несколько слов о поведении иностранной прессы по отношению к Италии, для которой, как известно, туристы — солиднейшая статья дохода. Газеты Франции и Англии весьма сильно и как будто не совсем бескорыстно преувеличили размеры катастрофы. Было напечатано, что разрушены: Неаполь,
В Неаполе, в старых кварталах, несколько десятков домов дали трещины, во время паники четырнадцать человек ранено, четверо померли. В Сорренто, на Капри толчки землетрясения ощущались слабо, и разрушений нет, так же как во всех городах по берегам Неаполитанского залива.
Преувеличенные сведения о размерах катастрофы и неверные о месте её, разумеется, вызвали определённый эффект: тысячи иностранцев выехали из Италии, девять пароходов с туристами из Америки, изменив курс на Неаполь, пошли в Марсель, на французскую Ривьеру.
Это — неплохая иллюстрация «культурной солидарности» и «гуманизма» буржуазных государств.
Иван Вольнов
Иван Егорович Владимиров — Иван Вольнов, крестьянин, сельский учитель — появился на острове Капри в 1909 или 1910 году. До этого он жил где-то около Генуи, кажется, в Кави-ди-Лаванья, а туда приехал из сибирской ссылки. Сослан был как член партии социалистов-революционеров, организатор аграрного движения в Малоархангельском уезде Орловской губернии, — до ссылки сидел несколько месяцев в прославленном садической жестокостью орловском «централе», каторжной тюрьме. Там тюремные надзиратели несколько раз избивали его, а однажды, избив до потери сознания и бросив в карцер, облили солёной водой; раствор этот разъел ссадины и раны, оставив на коже глубокие рубцы.
В ссылке, в глухой сибирской деревне, он работал батраком у зажиточных крестьян, заслужил их симпатии, и они, по собственному почину, организовали ему побег. Для тех времён это не было исключительным случаем, и говорит это не о великодушии мужиков, а только о том, что они понимали: есть люди, которые делают революцию в интересах крестьянства. Сам Иван рассказывал о побеге приблизительно так:
— Мужики там были — хорошие, грамотные, я довольно плотно вкрепился в их жизнь, работал, пропагандировал и о побеге — не думал. Но как-то ночью приходят двое и — обрадовали: «Приехал урядник с бумагой, говорит, что тебя требуют назад, в Россию, там ещё что-то открылось за тобой, и тебе, за грехи, додать надобно. А мы тебя считаем человеком хорошим, так ты беги! Урядника напоили, спит, проснётся — ещё напоим. Про тебя ему сказано, что ты на охоту вчера ушёл. Лошадь — запряжена, вот он отвезёт тебя; доедешь до своих». Я сообразил, что начальство зря в Москву не потребует, а если потребовало — значит, или каторгой угостит, или повесит. Вешалка мне грозила; я был организатором боевой дружины, участвовал в эксах; получая на юге литературу из Греции, был выслежен шпионами, пришлось стрелять, одного, кажется, ухлопал. Вообще — повесить меня было за что, ну и — кроме того — шея есть. Расцеловался я с приятелями и — айда! Тихонько, черепахой прополз по России; потолкался кое-где за границей, вот — метнуло сюда.
Его спросили, как понравилась Европа. Он отвечал осторожно: «А не знаю ещё! Пестро очень в глазах и толпёж в голове. Ну, конечно, сразу видишь: здесь настроено, накоплено больше, чем у нас. Землю холят — замечательно!»
В то время ему было, вероятно, лет 25–27; крепкий такой был он, двигался осторожно, тяжеловато, как человек, который ещё не совсем овладел своей силой и она его несколько стесняет. Над его невысоким, но широким лбом — плотная шапка тёмных, туго спутанных волос, на круглом, безбородом лице — карие глаза с золотистой искрой в зрачках, взгляд — пристальный, требовательный и недоверчивый. Маленькие тёмные усы, губы очень яркие и пухлые; физиономисты говорят, что такие губы — признак повышенной чувственности.