Том 18. Гимназическое. Стихотворения. Коллективное
Шрифт:
— Тогда я… займусь акушерством. Я, знаете ли, люблю клубничку… хе-хе-хе…
Я похвалил проект, выпил рюмку рябиновой и распрощался с князем.
Ревнивый муж и храбрый любовник *
Архивариус Облучков стоял у двери и подслушивал. Там, за дверью, к великому его ужасу говорились вещи, слушая которые побледнел бы сам черт!
Говорил сам начальник, Архип Архипыч… Его слушали такие же персоны, как и он сам…
—
И начальник издал губами звук, который издают при виде вкусного осетра.
— Чудную девчонку!
— Где же? — спросил его один из «mes amis».
— Намедни я был с визитом у архивариуса… Облучкова… того, что сбоку на обезьяну похож… Я, после Нового года, всем им делаю визит… Это в своем роде… ммм… шик… Либерально! Хе, хе, хе… Я тебя, каналья, ставлю на равную ногу… но ты смотри! Хе, хе, хе! Ну, и любят… Начальник, говорят, прелесть… Ммм… Ну-с… Захожу я, намедни, к Облучкову… Звоню… Дома его нет… Кто же дома? Барыня, говорят, дома… Вхожу… Вообрази же, mon cher, теперь маленькую, пухленькую, розовенькую… хоррошенькую… Хе, хе, хе… Она вскакивает с дивана… бледнеет… Начальства испугалась… Сажусь. То да се… Говорю ей любезность и беру ее за пухленький… кругленький… подбородочек…
Облучков побледнел и нахмурился.
— Беру ее за… подбородочек… Краснеет… Разговорились… Такая наивная девчонка! В этих женщинах мне ужасно нравится наивность! Не признаю не наивных! Сажусь рядом с ней на диване… Не сопротивляется… Беру за талию… Хе, хе, хе… Хоррошенькая, дьявол!
Облучков замигал глазами и побагровел. Он, почтительный, робкий человек, почувствовал сильнейшее желание ударить по превосходительной лысине. Бедняга архивариус любил свою жену!
— Ммм… Взял ее за талию… В щечку.
— Врешь! — сказал ami.
— Клянусь! В… в щечку! Хе, хе, хе… Я, говорит, позволяю вам себя целовать, ваше превосходительство, только потому, что вы добрый… милый… И чмок меня в голову!
Облучков почувствовал, что у него подгибаются колени. Зубы его застучали от гнева.
— Чмок меня в голову!.. Я ее в грудочку… Хе, хе… И у этакого рыла, как Облучков, такая чудная женщина! Феномен! А? Горит! Пылает! В конце концов, попросила браслетку… Обещал ей… Хе, хе, хе… В субботу, вечером, Облучкова пошлю куда-нибудь… к черту, а сам к ней… Заранее предвкушаю… Хе, хе, хе…
Облучков начал задыхаться… Он ухватился одной рукой за сердце, а другой — за дверную ручку… Еще минута, и… он не вынесет!
— Ну, что ж? Было многоточие? — спросил ami.
— Ммм… как тебе сказать. Почти… Почти было… Когда я уже сжимал ее в своих объятиях и наши губы слились в поцелуй, вошел Облучков… Ну, разумеется… неловко же было! Помешал, скотина!
Облучков не вынес.
Дрожащий, забывший все на свете, жаждущий мести, рванул он за дверную ручку и влетел в комнату, залитую светом. В этой комнате,
— Что вам угодно? — спросил строгий голос. — Кто вам эээ… позволил эээ… молодой человек!
— Я… я… ваше превосходительство… — забормотал Облучков, по привычке преклоняя выю перед этими глазами и повелительным голосом.
— Что вам угодно-с? Вы подслушивали?
— Я… виноват, ваше превосходительство… Если бы я знал, я… не приходил бы домой… ваше превосходительство… Виноват… Не догадался… Простите… в субботу-с, я уйду.
Говорил это, а самому хотелось трахнуть по лоснящейся лысине!
Мачеха *
В большом прадедовском кресле сидит старушенция. Желто-серое, морщинистое лицо ее кисло, как раздавленный лимон, глаза смотрят в сторону угрюмо, подозрительно… Она беспокойно вертится и то и дело подносит к своему острому, птичьему носу флакон с нашатырным спиртом. Она не в духе.
Возле нее стоит молодой человек приятной наружности. Честь имею вам представить его: это — поэт, пасынок старушенции. Мачеха и пасынок беседуют.
— Я к вам по делу, мачеха, — говорит поэт. — Я написал роман… Вы приказали мне давать вам на прочтение все мои произведения. Извольте! Вот он!
— Хорошо, мы прочтем его… Но отчего у тебя лицо такое печальное? Тебе, значит, не нравится мое вмешательство в твои дела? Не нравится? Так вот ты какой?
— Я очень рад, мачеха… Что вы? Я и не думал…
Поэт надувается, морщится и всеми силами старается изобразить на своем лице улыбку.
— Я даже очень рад… Помилуйте… Нашего брата необходимо сдерживать…
— То-то… Ну, читай свою дрянь… Я послушаю.
Поэт медленно перелистывает рукопись, конфузливо кашляет и начинает читать:
«Было прелестное майское утро. Мой герой лежал на берегу моря, глядел на пенистые, болтливые волны и мыслил…»
— Стой, стой… — перебивает мачеха. — Зачеркни слово «мыслил».
— Почему же?
— А бог знает, о чем мыслил твой герой. Может быть, о таком, что…
— Но я ведь поясняю далее, мачеха!
— Ну, пока ты пояснишь, так до всего можно додуматься. Зачеркни!
Поэт зачеркивает слово «мыслил» и продолжает:
«…Возле него на песке лежал ящик с красками и полотно, натянутое на подрамник…»
— Стой, стой… Разве можно писать такие вещи? Зачеркни слово «полотно»!
— Почему же, мачеха?
— Разве это слово не напоминает тебе полотно железной дороги? А разве это не намек на железнодорожные беспорядки? А эти беспорядки имеют прямую связь с…
Поэт «полотно» заменяет словом «холст» и читает далее: «…У самой воды стоял его чичероне, молодой крестьянин…»