Том 18. Избранные письма 1842-1881
Шрифт:
Читая ваше письмо, мне ужасно захотелось побывать у вас и в вашей школе. Я очень тяжел на подъем и очень занят бываю, но мне этого очень хочется, и я вас очень люблю. Пожалуйста, напишите мне еще и про себя*.
Любящий вас
Л. Толстой.
309. H. H. Страхову
1877 г. Апреля 5. Ясная Поляна.
Очень благодарен вам, дорогой Николай Николаич, за деньги и за «Индийские сказки»*. Там есть чудесные вещи. Прочли ли вы «Неверующий»*. Первый вопрос и ответ —
Очень мне вас хочется видеть. Обо многом хочется говорить, о чем писать не буду. Напишите же мне, что вы приступили к работе, или не приступили, но так же дорожите своими мыслями, как и прежде. Ради бога, не сочтите это за желание вам льстить. Ваша мысль о разоблачении мнимого познания, которую я знаю из вашей статьи* и ваших слов, так важна для того, кто поймет ее, — я думаю, что я понял, — что потом нельзя ни о чем думать философски, не приняв ее в расчет. Я к весне начинаю думать, и мысль эта мне беспрестанно на пути и всегда радостна при настоящем складе моих мыслей. Я знаю, что от моих слов вы не полюбите больше свою работу, знаю, что вы ее не оставите никогда, не кончив, и уверен, что вы ее сделаете, но не могу не сказать своего мнения, что, если вам удастся сделать это с той ясностью, которая составляет вашу особенность, то вы можете умереть спокойно.
На этой вашей мысли есть главный признак всего важного — она как будто не имеет никаких замыслов, ни с кем не спорит и такая сама по себе маленькая и скромная, но для того, кто ее примет совсем, как я, она разрастется, как горчишное зерно.
Искренно любящий вас Л. Толстой.
310. Н. Н. Страхову
1877 г. Апреля 21...22. Ясная Поляна.
В первый раз нынче, после многих дней, я остался без работы: одни корректуры отосланы, другие еще не присланы, и рукописи у меня нет больше, и грустно и одиноко, но свободно, и потому пользуюсь временем написать вам, дорогой Николай Николаич.
У меня на сердце еще ваше последнее письмо* с одобрением последней части «Карениной». Боюсь и не люблю критик и еще больше похвал, но не ваших. Они приводят меня в восторг и поддерживают силы к работе. Не могу, однако, не думать, что вы говорите мне больше, чем говорите себе, зная, как это мне радостно. Приближается лето и моя надежда видеть вас. Когда будет ваш отпуск? Сколько из него вы уделите нам? Пожалуйста, как можно больше, поедем в Оптину пустынь. Вы пишете мне в последнем письме, что вы охладеваете к вашей работе*. Я не хочу верить. Вы не поверите, как мне нужны эти мысли. Я их жду, как цифры, данные, которые необходимы, чтоб несомненно подтвердить мое уже готовое заключение. У меня был «Вестник Европы». Потехина повесть хороша;* но что за мерзость Флобера, перевод Тургенева*. Это возмутительная гадость. А все ругают V. Hugo. A он там говорит в разговоре земли с человеком.
Человек: Je suis ton roi.
Земля: Tu es ma vermine*. Ну-ка, отчего они не сказали так?
Тороплюсь в Тулу об экзамене Сережи.
311. H. H.
1877 г. Мая 21...22. Ясная Поляна.
Нынче получил ваше второе неотвеченное письмо* и устыдился. Я мешкал писать вам и потому, что был очень занят писаньем, и главное потому, что не хотелось ничего говорить вам, пока вы не прочтете последнюю часть. Она набрана давно и два раза уже была мною поправлена, и на днях мне ее пришлют опять для окончательного просмотра. Но я боюсь, что она все-таки не выйдет скоро. И об этом хочу с вами посоветоваться и просить вашей помощи.
Оказывается, что Катков не разделяет моих взглядов*, что и не может быть иначе, так как я осуждаю именно таких людей, как он, и, мямля учтиво, прося смягчить то, выпустить это, ужасно мне надоел, и я уже заявил им, что если они не напечатают в таком виде, как я хочу, то вовсе не напечатаю у них, и так и сделаю; но хотя и удобнее всего было бы напечатать брошюрой и продавать отдельно, неудобство в том, что надо пропустить сквозь цензуру. Как вы посоветуете — отдельно с цензурой, или в какой-нибудь бесцензурный журнал — «Вестник Европы», «Нива», «Странник», мне все равно — только бы хотелось, чтоб напечатать как можно скорее и не разговаривать про смягчение и выпущение.
Пожалуйста, посоветуйте и помогите. Может быть, я еще улажусь с Катковым, но очень хотелось бы знать, что делать в случае несогласия*.
Тысяча ничтожных предметов разговора с вами и один столь важный, что все другие — ничтожны, но ни одного не хочется затевать — жду и надеюсь вас скоро и надолго увидеть. Вы говорите — когда? Чем скорее приедете, тем лучше, чем дольше пробудете, тем лучше. В начале лета лучше, потому что нет охоты, и я никуда не уеду.
Несколько строк вашего последнего письма о том, что вы чувствуете себя духовно крепче, очень порадовали меня, и мне кажется, что я знаю, к чему это относится, и что мы духовно сойдемся с вами. Я про себя тоже могу сказать, что чувствую себя крепче.
Последнее письмо вы писали в очень хорошем духе, совсем не в таком, как предпоследнее. Дай бог вам успех в вашей работе; я поспорю с вами в мере участия к работе друг друга.
Кланяйтесь очень Вл. Соловьеву и передайте ему мою любовь. Статью «Нового времени» привез жене Дьяков, и она подложила мне ее в читаемую книгу. Я прочел и очень был горд и огорчен, что много лишнего, пока не узнал имя автора*. От всей души обнимаю вас, ваш
Л. Толстой.
312. В редакцию «Нового времени»
<неотправленное>
1877 г. Июня 10. Ясная Поляна.
Милостивый государь.
В майской книжке «Русского вестника» на странице 472-й совершенно незаметно, в виде выноски, находится заметка относительно непоявления в этой книжке последних глав романа «Анна Каренина». Заметка эта так поразительна своей добросовестностью в отношении к подписчикам «Русского вестника», своей деликатностью в отношении к автору романа и мастерством изложения, что я считаю не лишним обратить на нее общее внимание.
«В предыдущей книжке под романом «Анна Каренина» выставлено: «Окончание следует». Но со смертью героини, собственно, роман кончился. По плану автора, следовал бы еще небольшой эпилог, листа в два, из коего читатели могли бы узнать, что Вронский в смущении и горе после смерти Анны отправляется добровольцем в Сербию, и что все прочие живы и здоровы, а Левин остается в своей деревне и сердится на славянские комитеты и на добровольцев. Автор, быть может, разовьет эти главы к особому изданию своего романа»*.