Том 2. Брат океана. Живая вода
Шрифт:
Немного погодя на Большой порог рыбаки завезли весть: работает Влас на сухой черте, перевозит спиртное из Енисейских земель в Туруханские, имеет особую лодку с тайником. Через год промышленник Феоктистов завез новую весть: появился Талдыкин в тундре, скупает пушнину. Туземцы обозвали его Ландуром [2] .
Понравилось Ширяевым: Ландур… Языкастые туземцы-то. Больше всех понравилось это подростку Марише, запрыгала она на одной ножке из дома во двор, со двора к реке: Лан-дур-лан-дур-лан…
2
Ландурами
И рыбаки на станке, и Ширяевы недолюбливали Талдыкина. Сам собой — страшило: вислоухий, понурый, вздутое брюхо, в лице ни кровинки. Судачили рыбаки, что лазит Влас в чужие верши, уверяли, что Влас заглотил ужа, от этого и брюхо большое, и лицо постное: уж высосал.
И вдруг — пароход… Ну кто поверит! Пьяная болтовня! Но лоцман упорствовал: «Купил, истинно!» Он приковылял к окну, распахнул обе створки, показал на реку:
— Вон стоит. Полон товаров. Утром поведем, на Ландура батрачить будем. Времена!
— А ну, батя, придумай еще что-нибудь! — сказал, смеясь, Павел.
— Егор нанялся к Ландуру в помощники лоцмана. Ландур сватает нашу Маришку. Звал пароход глядеть.
— Все, батя?
— Все.
— Теперь иди спать. — Павел подхватил отца под руки и увел в горницу.
Еще посмеялись: «Чего только не придумает пьяная голова», и разошлись — сыны в лодочный сарай, Мариша искать Егора, снохи на огород, в коровник — младшие, Кузьмовна и Андреевна, работать, а старшая, Степановна, доглядывать и распоряжаться.
При свекрови старшая сноха, Степановна, была полнотелая, улыбчивая, любила петь, плясать, наряжаться, ездить в гости, принимать у себя. Глядя на нее с Павлом, говорили люди: «Вот пара: что — коренной, что — пристяжная!» И Павел был охоч до песен, плясок и нарядов. Пошла мода носить лаковые сапожки — купил; началась другая: таскать за голенищем нож — сунул и Павел; встретил на пароходе молодца: картуз набекрень, из-под козырька бараньей волной завитые волосы, брюки с напуском, нож куда-то спрятан — и Павел пошел так же, благо волосы курчавы от рождения. Было в них и разное: Степановна — уважительная, сладкоречивая, Павел — груб и нахален. Бывало, начнут журить Степановну: дом, хозяйство, дети, а ты одной собой занимаешься, — улыбнется виновато и скажет: «Простите, тятенька с маменькой. Больше не буду». А скажут Павлу: «Не к лицу тебе нож таскать, жиганствовать — женатый», — он сверкнет белками, изогнет толстые губы: «Не пора ли бросить учить — женатый», — и захохочет.
Умерла свекровь — и Степановна поджала губы: шутку, песню — не выманишь. Вставать начала до солнца.
— Кузьмовна, Андреевна!.. Гляньте, где солнышко-то.
Снохи делают, а Степановна шипит: «Не так, не этак, — и переделывает. — Забудьте свекровушку, теперь я устав веду». И до того привыкла ворчать, переделывать, что начала и на себя ворчать, за собой переделывать. Года через три растеряла все тело, разучилась наряжаться, лишилась сна, мечется по двору, как помело в печке, сама палка палкой, волосы растрепаны, будто и волос с волосом живут в ссоре; пальцы дрожат, ищут, что можно переставить,
— Лошадушку что же позабыли? — спросил как-то Веньямин.
— Зачем им своя лошадушка, — сказала Мариша. — Лошадушку не острижешь ведь, молока, маслица не продашь от лошадушки. А работать и на батюшкиной можно.
Степановна запомнила это и решила вытолкнуть Маришу поскорей замуж.
Егор сидел за баней, на пне, вязал берестяную дорожную укладку.
— Егорушка, верно сказывает отец про Ландура? — спросила, подойдя к нему, Мариша.
— Верно.
— И про тебя верно?
— Верно. Видишь, готовлю плетушку. Хороша? — Егор протянул свое плетенье. — Давай попробуем, черпнем из Енисея водицы.
Он был великим мастером на всякое рукоделье. Так плотно укладывал лыко к лыку, что в укладках Егорова плетенья можно было хранить воду. На покос ли, на жнитво ли воду всегда носили в берестяных плетеных бутылях: и уронить можно, не разобьется, и вода стоит холодной дольше, чем в стеклянной посуде; в постройках так пригонял бревно к бревну, что и самый тончайший луч солнца не мог отыскать щелки; лодки сшивал без гвоздей, деревянными шипами и замочками.
— Хороша, спрашиваю? — повторил Егор.
— Хороша бросить в печку. — Мариша отломила от соседней березы топкую вицу и начала ссекать головки жарков, которые цвели вокруг бани. Река в половодье взбегала на берег до самой бани, а уходя, оставляла озерки и лужи, они не просыхали до половины лета, и все это время в них цвели болотные цветы: жарки, курослеп, кувшинки.
— Гневаешься? — смеясь, спросил Егор.
— Гневаюсь… Из лоцманов вдруг в помощники; с Большого порога на дрянной пароходишко. И к кому? К Ландуру… Сам думаешь пароход нажить?
— Где нам пароход… Наживем Егора Иваныча, и ладно.
— Ограбил Ландур кого-нибудь, вот и пароход.
— А если честно? Ландур-то сватает тебя.
— Ты будешь батрачить, довольно с него и этого. — Девушка пошла к дому, на полдороге остановилась, крикнула: — Когда пойдете?
— Утром.
— Собрать тебя надо?
— Будет милость — собери.
Мариша приготовила шесть пар белья: стирать-то некому ведь!.. Шерстяную фуфайку, шапку, валенки: придется брату стоять у штурвала и по ночам и под сиверко; в полотенце завернула мяты: любил Егор чай с мятой; поставила тесто: к утру поспеют и подорожники.
Потом начала собираться и сама: надела бордовое платье, еще не надеванное, башмаки со скрипом, шелковой зеленой лентой перевязала волосы, на плечи кинула ковровый платок. Зашла в избу, сказала:
— Проводите, братики! Зазорно одной-то.
— Куда?
— К Ландуру, пароход глядеть. Сватает.
— Ну вот, один отдурил, другая зачинает.
— До свиданья, братики! — Поклонилась в пояс: — Не взыщите, если выйду за Ландура самокруткой.
— До свиданья, сестрица! Не взыщем…