Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

Тэффи Надежда Александровна

— Скажи лучше, что не умеешь.

— Дура!

— Сама дура. Старая девка!

— Вот я папе скажу — он тебе задаст.

Последнее педагогическое средство помогало лучше всего: Маруська удалялась с громким ревом, оставляя Лялечку наедине с ее горькими думами о пироге с налимом.

— Не для меня… не для меня придет весна…

Приходила старая ключница, подпирала по-бабьи щеку и долго смотрела на Лялечку с глубоким состраданием, как на больную корову.

— И чего

же это ты, желанная, не ешь-то ничего, ась? Нонеча к завтраку картофельные лепешки особливо для тебя пекла. В прошлом годе как ела-то, матушка моя, — все пальчики облизывала, а нынче и в рот не взяла! Прямо ума не приложу, чем не угодила. Коли сметаны мало положила, — скажи. Отчего же не сказать-то? Дело поправимое.

— Просто мне ничего не хочется, — тоскливо говорит Лялечка.

— Ну, погоди, милая моя, Митрий обещал раков наловить; я тебе раковый суп сварю, любимый твой. Уж этим не побрезгаешь.

— Нет, ради Бога! — всколыхнулась Лялечка. — Ради Бога, не надо ракового супа. Мне даже подумать о нем противно, даже тошнит.

— Так ведь это так, за глаза, родная ты моя. А как увидишь, — ей-Богу, слюнки потекут, верь совести.

Лялечка тихо стонет.

— Не хочу! Не хочу! Не мучьте меня! Уйдите!

Старуха испуганно качает головой и уходит на цыпочках.

Лялечка подходит к зеркалу, втягивает, сколько можно, твердые красные щеки, подымает брови и декламирует замогильным голосом:

«Отчего я и сам все бледней? и печальнее день ото дня?!»

Красные крепкие щеки прыгают и напоминают глупую дерзость, сказанную перед отъездом из города старшим братом:

— Какие, дюша мой, у вас щеки красные — плюнешь, так зашипит!

Лялечка смолкает, настроение гаснет и падает. Нос поворачивается к открытому окошку и тянет, втягивает аромат поджариваемых в кухне котлет.

Вдруг вбегает Маруська. Лицо у нее испуганно-счастливое и растерянное:

— Лялька! Лялька! У меня задача вышла! Ей-Богу! Смотри — ответ верный.

— Быть не может! — пугается Лялька.

— Смотри сама — ответ верный.

— Не может быть! Ты, верно, где-нибудь ошиблась, оттого и ответ вышел верный. Давай-ка, проверим вместе. Стали проверять.

— Это что? — спрашивает Лялечка. — Ты тут зачем делила 40 на пять? А?

— А как же? — лепечет Маруська. — Сорок человек съели по пяти яблок…

— Так ведь множить надо в таком случае! Множить, а не делить! Эх ты! Математик! Я говорила, что ответ случайно совпал. Пойди-ка, переделай.

Маруська краснеет, надувает губы и уходит, понурив голову.

— Не для меня придет весна! — шепчет Лялечка.

Из кухни дерзко и настойчиво потянуло теплым пирогом с налимом.

Без

стиля

Дмитрий Петрович вышел на террасу.

Утреннее солнышко припекало ласково. Трава еще серебрилась росой.

Собачка, любезно повиливая хвостом, подошла и ткнулась носом в колено хозяина Но Дмитрию Петровичу было не до собаки.

Он нахмурил брови и думал:

— Какой сегодня день? Как его можно определить? Голубой? Розовый? Нет, не голубой и не розовый. Это пошло. Особенный человек должен особенно определять. Как никто. Как никогда.

Он оттолкнул собаку и оглядел себя.

— И как я одет! Пошло одет, в пошлый халат Нет, так жить нельзя.

Он вздохнул и озабоченно пошел в комнаты.

— Жена вернется только к первому числу. Следовательно, есть еще время пожить по-человечески.

Он прошел в спальню жены, открыл платяной шкап, подумал, порылся и снял с крюка ярко-зеленый капот.

— Годится!

Кряхтя, напялил его на себя и задумчиво полюбовался в зеркало.

— Нужно уметь жить! Ведь вот — пустяк, а в нем есть нечто.

Открыл шифоньерку жены, вытащил кольца и, сняв носки и туфли, напялил кольца на пальцы ног.

Вышло по ощущению и больно, и щекотно, а на вид очень худо.

— Красиво! — одобрил он. — Какая-то сплошная цветная мозоль. Такими ногами плясала Иродиада, прося головы Крестителя.

Достал часы с цепочкой и, обвязав цепочку вокруг головы, укрепил часы посредине лба. Часы весело затикали, и Дмитрий Петрович улыбнулся.

— В этом есть нечто!

Потом, высоко подняв голову, медленно пошел на балкон чай пить.

— Отрок! — крикнул он. — Принеси утоляющее питие.

Выскочил на зов рыжий парень, Савелка, с подносом в руках, взглянул, разом обалдел и выронил поднос.

— Принеси утоляющее питие, отрок! — повторил Дмитрий Петрович тоном Нерона, когда тот бывал в хорошем настроении.

Парень попятился к выходу и двери за собой прикрыл осторожно.

А Дмитрий Петрович сидел и думал:

— Нельзя сказать ни розовый, ни голубой день. Стыдно. Нужно сказать: лиловый!

В щелочку двери следили за ним пять глаз. Над замком — серый под рыжей бровью, повыше — карий под черной, еще повыше — черный под черной, еще выше голубой под седой бровью и совсем внизу, на аршин от пола, — светлый, совсем без всякой брови.

— Отрок! Неси питие!

Глаза моментально скрылись, что-то зашуршало, зашептало, заохало, дверь открылась, и рыжий парень, с вытянувшимся испуганным лицом, внес поднос с чаем. Чашки и ложки слегка звенели в его дрожащих руках.