Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

Тэффи Надежда Александровна

Так как голова у Павла Павлыча Самокошкина была барская, обеспеченная, то и торчала она из окна с утра до вечера.

Павел Павлыч ни в чем себе не отказывал, и, когда у него от вечного лежанья на подоконнике устали локти, он приспособил себе подушечку.

Каждое утро он прежде всего оглядывал небо, озабоченно, деловито хмуря брови, как строгий хозяин, осматривающий, все ли в порядке в его владениях.

— А нынче как будто дождик собирается. И с чего бы это?

Жена Павла Павлыча, белобрысая и равнодушная,

стучала швейной машинкой и делами потуоконными не интересовалась, так что говорил он больше для собственного самоудовлетворения.

— Огурчики зеленые! — кричит внизу разносчик.

— А почем у тебя, братец, огурцы? — любопытствует Павел Павлыч.

— Восемь гривен, отборные!

— Дорого хочешь, братец. Тут намедни по шесть гривен покупали.

— Возьмите десяточка три — уступим! — предлагает разносчик.

— Мне твоих огурцов, братец, не нужно, и уступки никакой от тебя не требуется, это я только так справился о цене, потому что каждое знание человеку на пользу.

Так мирно и приятно протекало время.

Даже когда дождь шел, Павел Павлыч находил в этом свое удовольствие. Он то подбодрял, то порицал это скучнейшее из явлений природы.

— Ишь как запузыривает! Лихо! А ну еще! А ну еще! — подзадоривал он.

Или укорял:

— Да перестанешь ли ты, Господи! Ведь этак одуреть можно.

Но вот однажды пришел во двор какой-то господин с кокардой, в сопровождении пузатого человека в картузе, долго шагали по двору, размеряли веревкой, рассуждали руками, крутили головой.

На другой день пришли мужики с лопатами, стали выковыривать булыжник и землю рыть.

— И чего это они? — волновался Павел Павлыч.

На следующий день, к вечеру, все понял: во дворе стали строить новый флигель.

Теперь Павел Павлыч стал вставать пораньше. Встанет — сейчас к окну. Пересчитает, все ли мужики на месте. Потом смотрит, все ли работают, не лодырничает ли кто.

Одного мужика в зеленой рубахе невзлюбил, зачем рыжий и зачем часто курит. Хотел даже домовладельцу анонимную жалобу написать, но вспомнил, что пишут анонимные письма только низкие души, и раздумал.

Потом плотники поставили леса.

Павел Павлыч смотрел, как вбивают сваи, и при каждом ударе приговаривал:

— Тэ-эк! Тэк ее! Тэ-эк!

Когда поднимали балки, он от сочувствия так кряхтел, что чуть не надорвался.

Мало-помалу приноровил всю свою жизнь к рабочим.

Не успеют они собраться в шесть часов утра, а он уже торчит у окошка. Злой, не выспавшийся, от вчерашней потуги еще спину ломит.

Когда рабочие уходили обедать, он наскоро закусывал и успевал полчасика всхрапнуть.

Потом снова за дело.

Газеты уже не читал. Некогда.

За погодой следил тоже кое-как, из пятого в десятое.

Не до этого было.

Когда стал подходить к концу его короткий отпуск, он начал сильно

тревожиться и призадумываться.

— Придется попросить докторского свидетельства о болезни, чтобы хоть немножко отсрочили. Не могу я, теперь у меня самая горячая пора — за третий этаж принялись.

Свидетельства достать не удалось, но тем не менее Павел Павлыч на службу не пошел. Некогда было. Поднимали леса на четвертый этаж. Потом тащили рельсы. С семи часов утра Павел Павлыч кряхтел у окна, так что даже жилы на лбу надулись.

Жена бросила швейную машинку и сказала, скосив глаза:

— Ты чего же это баклуши бьешь? Бездельник ты несчастный! Ведь погонят тебя со службы, так думаешь на мою шею сесть? Нет, миленький мой, мне родители шею-то не для лентяев поили-кормили ростили. Я, спины не покладая, день-деньской муку-мученскую на машинке принимаю, а ему бы только лодыря гонять да слонов слонять! У-у, бездельники!

Павел Павлыч всего мог ожидать, но только не этого.

Он весь побледнел от этой наглой несправедливости и дрожащими от гнева и скорби губами пролепетал:

— И я же еще и лентяй! И я же еще и лодырь!

Он развел руками в тоскливом недоумении, как бы обращаясь со своим горьким вопросом ко всему человечеству.

Но человечество, в лице его жены, хлопнуло дверью и застучало машинкой.

Тогда он перевел глаза на небо.

— И я же еще и лодырь?! — тихо повторил он.

Но небо молчало.

Автор

Дмитрию Щербакову

Директор Нового театра был в очень хорошем настроении. Вчера праздновали открытие сезона, говорили горячие и трогательные речи о служении искусству.

При слове «служение» директор закрывал глаза и ему казалось, что надето на нем церковное облачение и что он машет кадилом. И это приводило его в восторженное умиление.

Теперь он предавался сладким воспоминаниям и приведению в порядок счетов.

— Именно, служение… Актеру Завещанскому аванс тридцать, плотника выгнать… Служение — как высоко и красиво! Карманской — сорок два…

Вошел сторож.

— Автор хочет вас видеть.

— Автор? Какой автор? Пусть войдет.

И вошел. И вошел корявый, с бородатым носом, потому что, кроме носа и бороды, ничего в этом человеке не было, и поддерживалось это все кривыми ногами.

— Здравствуйте, добрейший!

Из-под бороды протянулись щупальцы и облепили руку директора.

— Чего вы на меня смотрите? Можно подумать, что не узнали!

Директор смутился.

— Ну, что вы, помилуйте… Как же не узнать… Э-э-э, даже очень…

— Ну, то-то! Меня, милый мой, не только Европа, — меня вся заграница знает! Недавно еще из Саратова письмо получил, что, мол, пишут, давно вас не видно, и так далее..