Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша

Пришвин Михаил Михайлович

– Ай, ай, ай!

– Что такое?

– Хвост-то, хвост, красота! Происхождение птицы вам, Василий Семеныч, известно?

– Райская птица.

– Райская, я понимаю, а каких же стран?

– Из райских, конечно.

– Есть же такие страны райские. Угрюмый, выходит с помоями с утра до вечера воду носящий сторож колонии.

– Тоже зерно выдают! – ворчит он, проходя мимо павлина. – И еще при такой птице старуху содержат.

– Хранцуз! – отвечает Павлиниха и: – пав, пав, пав! –

отзывает с пути, чтобы тот не облил хвост помоями.

– Красота!

– А польза какая?

– Все тебе польза, хранцуз!

Просыпается колония. Начальница, злейшая дева, босоногая, как хищная красноглазая птица, распущенкой летит по коридору на кухню хлеб делить, а вся стоногая детвора бежит, рассаживается под миртами и лаврами в дендрологическом садике, в ампирном павильоне, в теплицах, в английском парке под вязами – везде! На десятину вокруг все испачкано.

Подваливает слобода – так мужики называют все это дело с контрибуцией. Мужики тихи, робки и вежливы оттого, что у каждого для весу в кудели по камню, в муке много песку, баран кожа да кости, курица чумная, только бы сдать, а не сдашь и попадешься, тогда разговор краткий.

– А есть?

– Есть! – спешит ответить мужик и гонит в кусты за самогонкой.

Хвост-то, хвост задрал! – удивляются мужики на павлина.

– Красота!

С Павлинихой у них связь старинная через владельцев, и разговор у них в ожидании веса бывает тихий о старом и новом, что старое хорошо, а новое никуда не годится.

– Другу не дружи и другому не груби. Богу молись и черта не забывай, вертись, как жареный бес на сковороде.

– Все-то загадили и очертенели.

– Очертенели!

– Намедни ребятишки в крест стали каменья кидать.

– В крест!

– С места не сойти: в самый крест кирпичом. «Чертенята окаянные, куда вы, оглашенные, кидаете, или не видите крест!» Кричу им, а они мне что же отвечают: «Это, бабушка, чертов рог».

Павлиниха рассказывает, а мужики с открытыми ртами стоят и бородами качают, как метлами. Борода, борода!

– Один забрался ко мне и деготь налил в лампадку Николе Угоднику. «Что ты, голопузый, наделал?» – «Я ему, – говорит, – бабушка, хотел усы подкоптить».

– Терпит земля бесов!

– Земля, матушка, все терпит, ну да как-нибудь Господь поможет, есть же Он, человек хороший?

– Как не быть – вот со мной было: рублю дрова, насадил глаз на дернину – свет пропал! Иду по полю, молюсь: «Матерь Божия, Скоропослушница, помоги мне!» Откуда ни возьмись баба, что языком болезнь достает. Баба эта тронула бровь, полакала глаз и сняла.

– У Миная намедни была, – шепчет Павлиниха, – скоро, говорит, все кончится, вериги слабеют.

– Расходятся.

– И еще говорят: кто Библию читать умеет,

тому известно число.

– Было ж его число и прошло.

– Это ничего, говорит, что прошло, так и сказано надвое, ежели число пройдет, еще столько же процарствует Аввадон, князь тьмы.

– И опять дожидаться числа?

– Опять дожидаться.

– Эх вы, Минаи, заминает вас Минай, кому святой, а мне Кузька, бывало, я ему по уху, и он мне по уху: он Кузька, а я Бирюлька. Ученый человек Василий Семеныч, вот нам скажет получше, ну, что новенького слышали?

– Слышали новенького, что мощи Святителя открыли, и оказалось, и оказалось, как вы думаете, что там оказалось? – спросил Василий Семенович, поповский сын, – да, что там оказалось?

– Мышь?

– У, проклятый Фомка, смотри ты у меня! – подняла свой костыль столетняя Павлиниха и погрозила. Бирюлька усмехнулся:

– Ну, что же оказалось?

– Кукла!

Все поглядели на Павлиниху, кто с усмешкой, кто из любопытства хотел проверить, состоит ли на ногах Павлиниха. Но старуха и глазом не моргнула, старуха что-то свое думает.

– Куклу эту раздели, распотрошили, и оказалась в ней кость.

– Кость!

– Тронули, и кость золой рассыпалась. Состоит ли Павлиниха? Смотрят все на старуху. Павлиниха сказала:

– Чего вы на меня смотрите, или сами не понимаете?

– Понимаем: кость.

– Кость костью, а батюшка ушел.

– А золу эту насыпали на рогожку, положили возле церкви и написали:

«ВОТ ЧЕМУ ВЫ ПОКЛОНЯЛИСЬ». Такие вот новости…

– Дюже нужно! – зевнул Бирюлька. – Я думал, вы насчет внутреннего скажете.

– Я же говорю о внутреннем.

– Это внешнее, а вот как жизнь меняется, или новый край… Мы же на краю живем, а вы говорите про мощи. Вот вы скажите, будет ли когда установка.

– Остановка?

– Ну да, установка, все-таки вам известно.

– Ничего не известно.

– Ну да хоть мало-то-мальски? А Павлинихе теперь и дела нет до этого внутреннего, она говорит про свое:

– Ушел, ушел батюшка, скрылся и невидим стал злодеям, показался им костью и золою.

Павлиниха состояла.

– Куда же он скрылся? – спросил маловерный Бирюлька:

– Тут же он, тут же, батюшка, только невидим стал Божием попущением и грех наш ради.

Павлиниха состояла вполне.

Имеющие уши слушают, другие поглядывают на контору в ожидании веса и тихонько ругаются:

– Контрибуция, братцы, насела!

– Во как!

– Во как насела контрибуция!

– Окаянная сила!

– Задавила контрибуция!

– Переешь ей глотку!

– И всего ей подай: деньги подай, хлеб подай, лошадь подай, корову подай, свинью подай, и кур описали.