Том 2. Круги по воде
Шрифт:
Таким образом Соломон и обнаружил настоящую мать.
Были и другие способы: установить истину свидетельскими показаниями, разыграть младенца в чет и нечет или подождать, пока он вырастет, чтобы посмотреть — на кого он будет похож? Но, конечно, «способ с мечом» в таких случаях — наилучший.
Вступая в новую должность, я дал себе слово отбросить всякие связывающие человеческое творчество законы и действовать исключительно по принципам, завещанным великим царем Соломоном: быстрота и натиск! А эпиграфом к своей деятельности я мысленно
Вступая в новую должность, я не знал, что деятельность судьи так разорительна для его здоровья, для его кошелька и его самолюбия: меня подцепили на удочку, сделав судьей, — я в этом убедился в первый же день моей работы, в тот самый первый день, который был и последним. Да! Сознаться нужно — маловато поработал я на почетном поприще правосудия: всего один день…
…Я сел в кресло, обвел присутствующих взглядом и сказал:
— Итак — начнем. Тяжущиеся! Подходите по порядку.
Втайне я был бы очень рад, если бы первым делом оказалось дело двух женщин, заспоривших о младенце… Я знал бы, как поступить в этом случае… (недаром в кармане у меня лежал громадный складной ножик, купленный еще вчера, как необходимый атрибут жреца правосудия). Но, к сожалению, первым делом оказалась сложная и запутанная история под названием: «Оскорбление словами».
Мещанин Федосеев жаловался на купеческого сына Лутохина, который якобы обозвал его словом «дурак». Дело упростилось бы, если бы Лутохин отпирался от сказанного слова (в таких случаях дело обыкновенно прекращается), но Лутохин на первый же мой вопрос откровенно признался:
— Да. Я назвал его дураком!
— И не стыдно вам? — сказал я. — Зачем же вы это сделали?
— Потому что он действительно дурак.
— Вот странно: что это, звание, что ли?
— Конечно, звание, — хладнокровно подтвердил Лутохин. — Сметливый вы, например, судья — вас называют судьей; Федосеев дурак — его нужно называть дураком…
Лутохин крепко утвердился на этой позиции, и мне трудно было выбить его оттуда.
«Интересно, — подумал я. — Как бы поступил на моем месте сметливый царь Соломон? Я уверен, он подошел бы к этому запутанному делу с самой неожиданной стороны… Эх! Будь один из них младенец…»
И тут же меня озарила мысль, настоящая царская, соломоновская: «А что если Федосеев в самом деле дурак? Попробую испытать его. Если Лутохин прав, прекращу это загадочное дело, да и все».
Я очнулся от задумчивости, поднял глаза на обиженное лицо Федосеева и сказал тоном судьи:
— Вы жалуетесь на купеческого сына Лутохина, который назвал вас дураком… Скажите, вы твердо уверены, что вы умный?
— Твердо, — отвечал Федосеев.
— Хорошо-с, — потер я с довольным видом руки (дело начинало налаживаться). — Если это так, то я задам маленькую загадку и по ответу посмотрю:
Федосеев промолчал, растерянно глядя на меня,
— Вот-с, если бы перед вами горели две свечи: длинная и короткая… То какую бы вам нужно было погасить, чтобы эти обе свечи потом сравнялись?
Федосеев долго, напряженно думал и потом, солидно погладив бороду, ответил:
— Длинную.
Я усмехнулся.
— Вот и выходит, что Лутохин был прав. И выходит, что вы дурак. Ступайте! Прекращено дело.
Царь Соломон, глядя с небес на меня, вероятно, радовался, а мещанин Федосеев обиделся.
Он сказал:
— Какой же вы судья, если ругаетесь… Я буду жаловаться на вас.
— Ступайте, ступайте, — нетерпеливо крикнул я. — Сколько угодно! Следующий! Подходите!
Следующим делом я заинтересовался больше: оно было почти соломоновским, только роль ребенка играло осеннее пальто, да вместо женщин были мужчины. Но принцип был тот же.
— Вот, ваше благородие, — сказал один из двух мужчин, по профессии смазчик вагонов. — Висело мое пальто на гвоздике, а он пришел да взял. «Ты, говорю, куда?» «Это, говорит, не твое пальто, а мое». «Как твое, когда я его покупал?» «Нет, говорит — мое».
— А что вы скажете? — обратился я к другому человеку с рыжими волосами и грязными руками.
— Он врет, ваше благородие, — заявил грязный человек. — Пальто мое.
— Хорошо-с, — с наружным хладнокровием резюмировал я. — Он говорит пальто его, вы говорите пальто ваше. Самое справедливое будет, если я разделю его пополам.
Я разложил пальто на столе, вынул ножик и выжидательно посмотрел на тяжущихся. Я ожидал, что настоящий владелец, по соломоновскому принципу, упадет на колени и со слезами на глазах, простирая ко мне руки, скажет: «О, не режьте его! О, отдайте его лучше этому человеку!»
Однако оба они стояли и хладнокровно смотрели, как я вертел ножиком, занесенным над распростертым пальто.
В «деле с ребенком» Соломона удержало от раздела ребенка на две части то обстоятельство, что предмет спора был живой. Меня это удержать не могло…
Я аккуратно разделил ножом пальто на две части и, вручив их смазчику и грязному человеку, сказал:
— Вот вам по справедливости! Ступайте.
Один из них повертел в руках свою половину (именно грязный человек), чему-то усмехнулся, бросил свою часть на пол и ушел, хлопнув дверью.
А смазчик — теперь я убедился, что он был настоящим владельцем — положил обе половины пальто на стол и сказал:
— Пожалуйте за пальто пятьдесят рублей.
— Как? — испугался я.
— Да так. Пальто было новехонькое, а вы его разрезали… Пожалуйте деньга!
По зрелому обсуждению этого вопроса я решил, что смазчику, действительно, причитается указанная сумма. Я заплатил ему и тут же утешил себя тем, что мой принцип судопроизводства в общем все-таки был верен: настоящий-то владелец был все-таки мною обнаружен!