Том 2. Марш тридцатого года
Шрифт:
Наконец, и третий в сегодняшнем совете — Колесников. Этого сразу видно.
Его физиономия свидетельствует о породе, слагающейся обыкновенно на Тверских, Ришельевских и улицах Руставели.
— Сколько времени на улице?
— Три года.
Колесникову уже лет шестнадцать, он держится в совете прямо и видно старается не оскандалиться.
Крейцер по неопытности задает вопрос, который в подобном случае никогда не зададут коммунары:
— Чем жил на улице?
— Чем
— Красть приходилось?
— Да так вообще. Разное бывало. Ну, на благобразе не без этого… Но только в редких случаях…
Командиры улыбаются, улыбается и Колесников — через одну минуту новый член пятнадцатого отряда.
А в один из вечеров две небольшие девочки, у каждой аккуратный сверсток, и сами они аккуратистки, видно. Совета командиров в этот вечер не ожидалось, а в кабинете, по обыкновению, народ.
Спрашиваю:
— Чего вам?
— Примите нас в коммуну.
— Откуда же вы?
— Из Сочи.
— Откуда?
— Из Сочи приехали.
Мы все удивлены, переспрашиваем. Действительно, приехали из Сочи.
— Как же вы приехали?
— Нас посадил начальник станции.
— А билет?
— Мы собрали пятьдесят рублей. Мы жили у людей с ребенками… А Настя и говорит: поедем, так мы и поехали…
— Пятьдесят рублей?
— Нам хозяева были должны, мы долго не брали денег, а как коммунары жили в Сочи, так мы и сказали хозяину, что поедем…
— Что за хозяева?
— Ее не пускали, а мои — хорошие, сказали «поезжайте» и даже попросили начальника станции…
— А назад как поедете? — спрашивает Камардинов.
— Не знаем.
Мы молчим, пораженные этим происшествием. А они стоят рядом и молча моргают глазами.
Пришлось трубить совет. С совете смеющееся удивление. Сопин предлагает:
— За их боевой подвиг — принять!
Так и сделали.
Но были и отказы. Вваливается в кабинет бородатый парень и сразу усаживается на стул:
— Примите в коммуну.
— А сколько вам лет?
— Семнадцать.
— В каком году родились?
— В тысяча девятьсот девятом.
— Уходите.
— Что?
— Уходите!
Других можно, а я что ж…
И уходит, цепляясь за дверь…
25. Симфония Шуберта
Ужин, как обычно, был в шесть часов.
За ужином секретарь совета бригадиров Виктор Торский прочитал приказ:
«Несмотря на героическую штурмовую работу колонистских бригад, остается еще много дела. Поэтому совет бригадиров: сегодня время с восьми часов вечера до трех часов ночи считается как рабочий день с перерывом на обед
Заведующий колонией — Захаров,
ССК — Торский».
Производственный корпус новенький, двухэтажный, с балконом… На свежеокрашенном полу ничего нет, кроме блеска, у порога распростертый мешок приглашает вытирать ноги. Под левой стеной выровнялись в длинной шеренге токарные «красные пролетарии», а справа во всю длину цеха протянулись солидные фрезерные «цинциннати» и «вандереры», перемежаемые высокими худыми сверлильными станками. А между этими рядами разместилась сложная семья зуборезных и долбежных станков. Четыре ряда фонарей, еще без абажуров, заливают ровным светом стены, потолки и станки. Колонисты по одному, по два пробираются на балкон и любуются этим великолепным итогом многолетних своих трудов — новым советским заводом, настоящим заводом, который завтра будет торжественно открыт.
Зато в самой колонии не управились. И в главном здании и в литере «А», где расположились спальни, точно после погрома. По всем комнатам, по коридорам разбросана мебель, валяются клочки бумаги, куски фанеры, стоят у стены рамы, лестницы, щетки…
Торский — в кабинете Захарова. В кабинете, как в боевой рубке. Против Торского сидит садовник и просит:
— Это ничего, что ночь, вы все равно будете работать… А цветы кто приготовит? Вы же мне обещали давать по десять человек, а давали по пять.
Торский смотрит на садовника и бурчит:
— Днем вам дал сорок человек, днем мы решили все кончить, а ночь оставили для себя. А теперь вы опять просите. Это же ночь, поймите, это — наше время!
— Товарищи, так и розы ваши и гвоздики ваши… Я же не успею…
— Сколько вам?
— Десять человек.
— Три. Похожай, дашь из твоей бригады троих?
— Виктор… Да откуда же я возьму? У меня театр!
— У тебя все комсомольцы. Управишься. Давай.
— Ну, есть, — недовольно тянет Похожай и вытаскивает из кармана блокнот, чтобы выбрать для садовника самый слабый рабочий комплект.
Садовник все же облизывается от удовольствия. Торский напоминает ему:
— Только с восьми! Алексей Степанович сказал: до восьми — полный отдых.
Дирижер оркестра толстый краснолицый Левшаков прослушал этот драматический отрывок и исчез потихоньку. Через пять минут откуда-то донесся слабый сигнал. Заведующий колонией Захаров, подняв голову от бумаг, спросил удивленно: