Том 2. Повести и рассказы
Шрифт:
Сергей расхохотался.
— Ч-черт знает, что такое… Лошадиные головки… А ведь остроумно вы это придумали!
Он смеялся самым искренним, веселым смехом. Будиновский сконфузился и нахмурился.
— Ну, Маша, что ты такое рассказываешь? Просто, я вожу машинально карандашом по листу, а по твоему рассказу выходит так, что без лошадиных головок я и слушать не могу.
Марья Михайловна стала оправдываться.
— Нет, я только говорю, что это все-таки помогает сосредоточиваться. Ведь, правда, как-то легче слушать.
Сергей несколько раз замолкал и опять прорывался смехом.
Опять раздался звонок. Вошел господин невысокого роста и худой, с большою, остриженною под гребешок головою и оттопыренными ушами; лицо у него было коричневого, нездорового цвета, летний пиджак болтался на костлявых плечах, как на вешалке.
— А-а, Алексей Кузьмич! — приветливо протянула Марья Михайловна. — Вот легок на помине. А мы только что говорили о вашей лекции. Все от нее положительно в восторге.
— Угу! — пробурчал Осьмериков и подошел поздороваться, — подошел, втянув наклоненную голову в поднятые плечи, как будто ждал, что Марья Михайловна сейчас ударит его по голове палкою.
— Ну, здравствуйте, — сказал он сиплым голосом, сел и нервно провел рукой по стриженой голове. — А я слышал от Викентия Францевича, что вы приехали, вот забежал к вам… Да, вот что! Кстати! — Осьмериков тусклыми глазами уставился на Сергея. — Скажите, вы не знаете, Коломенцев Александр кончает в этом году?
— Уж кончил, кажется, — небрежно ответил Сергей. — Даже при университете оставлен.
— А-а! — хрипло произнес Осьмериков. — Дай бог дай бог!
— Ну, не знаю, чего тут «дай бог». Ведь это полнейшая бездарность.
Осьмериков своим сиплым, срывающимся голосом возразил:
— Зато работник! Это гораздо важнее! Для жизни нужны работники, а не одаренные люди… Ох, уж эти мне одаренные люди! Вы мне, пожалуйста, не говорите про них, я им ничего не доверю, никакого дела, — вашим «одаренным людям».
— Одн-нако! — удивился Сергей. — Уж что-что другое, а бездарность — профессор — это нечто прямо невозможное.
— Да ведь светочей-то среди них — всего два-три процента, не больше! — воскликнул Осьмериков. — А остальные… Вот я недавно был в Москве на физико-математическом съезде. Ужас, ужас!.. У-ужас! — Он поднялся с места и быстро огляделся по сторонам. — Где люди? Нету их. Профессор математики, ученый человек, европейская величина, а заставь его поговорить с ребенком — он не может! Слишком сам он большая величина. Ребенок для него — логарифм! Вот этакая коробочка, в которую нужно запихивать знания, пихай! Извольте видеть? Во-от-с!.. А я вам скажу: умный человек не тот, кто умеет логически мыслить, а тот, кто понимает чужую логику и умеет в нее войти. Вот иной раз у меня же в классе. Толкуешь, толкуешь мальчишке, — никак не возьмет в толк. Кто виноват? Я! Я не поймал его логики!.. Вызовешь другого мальца: ты понял? — Понял! — Ну, ступай с ним за доску, объясни ему там… И объяснит. А я вот, старый дурак, не сумел!
Он снова быстро сел на стул и придвинулся с ним к столу. Сергей неохотно возразил:
— Так вот, ведь вы, именно, и доказываете, что педагогом может быть только одаренный человек.
— Нет-с, нет-с, я этого не доказываю! Нужно быть только добросовестным работником,
Осьмериков говорил быстро, нервно и глядел на Сергея тусклыми, как будто бесцветными и в то же время проницательными глазами.
— Бездарный работник именно на это-то и не способен, — сказал Сергей.
— Почему нет? Почему нет?
— Потому что он слишком преклоняется перед…
— Почему нет?
— …перед собственной логикой. Она для него все.
— Нам нужны «большие дела», на малые мы плюем. Почему нет?
Осьмериков снова порывисто встал и начал оглядываться, как будто собирался немедленно уйти, потом опять сел.
— «Одаренные люди»!.. О господи! Избави нашу жизнь от одаренных людей! Они-то все и баламутят, они-то и мешают нормальному течению жизни… Вот, я вам прямо скажу: вы — одаренный человек. Я все время видел это, когда вы были моим учеником. И тогда же я сказал себе: для жизни от вас проку не будет… Вас вот в прошлом ходу исключили из Московского университета, через год исключат из Юрьевского. И кончите вы жизнь мелким чинушей в акцизе или сопьетесь с кругу. Почему? Потому что нам нужно «большое дело», обыденный, будничный труд для нас скучен и пошл, к «пай-мальчикам» мы питаем органическое отвращение!
— Верно! Прямо органическое отвращение питаю!
Осьмериков обрадовался.
— Ну, во-от! Не правда, что?.. Серые, обыденные люди для вас не существуют, они для вас — вот тут, под диваном… Милый мой, дорогой! Жизнь жива серыми, тусклыми людьми, ее большое дело творится из малого, скучного и ничтожного!
Таня встала.
— Мне пора идти! — сказала она. — Нужно еще поспеть в статистический комитет.
— Господа! Пойдемте, нам ведь тоже уж давно пора! — обратился Сергей к остальным.
Они вышли. Вечерело. Вдали еще шумел город, но уже чувствовалась наступающая тишина. По бокам широкой и пустынной Старо-Дворянской улицы тянулись домики, тонувшие в садах. От широкой улицы они казались странно маленькими и низенькими.
— Кто этот гриб? — спросила Таня.
Сергей усмехнулся.
— Осьмериков-то?.. Чистая душа!.. Ведь действительно вся душа светится. Но сколько он народу среди учеников перепортил своею чистою душою!
— Как душно с ними! — Таня быстро повела плечами. — И какое все кругом маленькое, низенькое, смирное! Совсем вот, как эти домики… И арифметика, и чувства — все какое-то особенное: малое больше большого, серое ярче красного.
— А как вы нашли Марью Михайловну? — обратилась Варвара Васильевна к Токареву.
— Какая она стала… мягкая и белая! — улыбнулся Токарев.
— Страшно! Страшно, как человек меняется! — задумчиво сказала Варвара Васильевна. — Ведь одно лишь имя осталось от прежнего. Что значит семья и дети…
— Да, — вздохнул Сергей, — много я видал семейных счастий и нахожу, что на свете ничего нет тухлее семейного счастья.
— И это положительно что-то роковое лежит в женщине, — продолжала Варвара Васильевна, — ребенок заслоняет от нее весь большой мир… Нет, страшно, страшно!.. Никогда бы не пошла замуж!