Том 2. Повести
Шрифт:
— Да-да, это правда, конечно, конечно, — согласился господин Дружба, попавший в безвыходное положение, и перестал сопротивляться. — Ну что же, значит, едем.
Он сошел вниз, позволил усадить себя в карету, которая тотчас же тронулась. Фиакр загромыхал по улицам. По его движению можно было чувствовать, как он сворачивает на другую улицу или замедляет ход, пропуская какой-нибудь другой экипаж. На улицах клубился грязный желтовато-белый осенний туман, сквозь который слабо виднелись редкие газовые лампы, но свет их, проникавший в окно экипажа, был тусклым, как пламя свечи, если смотреть на него через яйцо. Карета все ехала и ехала, господин Дружба сжался в правом углу и молчал. Приуныв, он не подавал никаких признаков жизни, и, когда экипаж подпрыгивал на выбоине или наклонялся
Наконец экипаж остановился, через минуту перед ним открылись железные ворота, и он въехал во двор; ворота снова закрылись.
— Вот мы и прибыли, — сказал незнакомец. — О, да вы уснули!
— Нет, просто задумался, — проговорил господин Дружба, выведенный из состояния летаргии.
Затем он выбрался из экипажа и очутился в парке у большого дома, как раз напротив парадной двери.
— Это же не министерство, — сумрачно проговорил он.
— Здесь летняя вилла их превосходительства, — ответил незнакомец.
У лестницы появился приветливый пожилой господин в косматой домашней шапке; его окружало несколько слуг с фонарями в руках.
Он дружески поздоровался с приехавшим, затем взял его за локоть.
— Министр уже ждет вас. Какая скверная погода, сударь! Господин Дружба ничего не ответил, покорно опустил голову и позволил вести себя. Шаг за шагом он поднимался по ступенькам вверх, в большую могилу для живых, имя которой — сумасшедший дом.
Несколько дней спустя в газетах появилось коммюнике с извещением о том, что получившие распространение пикантные слухи о жамском дворце, которые затрагивали честь почтенной, выдающейся особы нашего общества, не имеют под собой никакой почвы и являются плодом больного воображения сошедшего с ума профессора Тивадара Дружбы, написавшего бредовой отчет. Упомянутый профессор находится на излечении в Липотмезе, в доме для умалишенных.
Так бы и кануло в Лету это «жамское дело», если бы за него не взялась оппозиция. От этих господ ничего не скроешь, их не проведешь. Они — отличные повара, и самую обыкновенную кость умеют подать в таком соусе, что публика только пальчики облизывает.
Между тем «жамское дело» было не такой уж простой костью: многие шептались, что бедный профессор Дружба в таком же полном рассудке, как любой другой, но он говорил правду, вот поэтому-то и понадобилось свалить все на его голову. А длиннорукого вельможу так и не удалось выставить на посмешище. Ведь правительство затем и внесло в свою программу закон о неприкосновенности личности, чтобы ограждать подобных людей от злых языков. Если бы допустили развенчание вельможи, а господина Дружбу оставили на свободе с его разоблачениями, то такой закон не имел бы никакого смысла. Поэтому правительство последовательно проводило свою линию. Вестибюль парламента гудел от таких разговоров; даже депутаты от комитата Зойом таинственно поднимали брови:
— Эх, если бы можно было, мы бы сказали. Но не такие уж мы дураки, чтобы говорить.
Так день за днем, из месяца в месяц незримо скиталось «жамское дело», перекочевывая от одного обеденного столика к другому в корчмах, по клубам и коридорам, пока, наконец, в один прекрасный день не появилось на сессии парламента в виде интерпелляции.
В гробовом молчания слушали правые, — левые же беспокойно ерзали, особенно при чтении той части, где говорилось, что увезенный в сумасшедший дом профессор голосовал против правительства на прошлых выборах. (Громкие возгласы: «Мы сразу же так и подумали!»)
Таким образом, «жамское дело» снова всплыло на божий свет. Правда, сама интерпелляция произвела странное впечатление: будто спящий медведь повернулся на другой бок, чтобы снова уснуть.
Так лежало «жамское дело» на «другом боку» долго, о нем забыли.
На большом переполненном балконе собралось много стариков, важных дам в шляпах со страусовым пером, то и дело шелестевших шелковыми платьями, членов казино, представителей высшей знати, поблескивавших моноклями, и несколько знакомых нам лиц из числа завсегдатаев «Павлина». Глядите-ка, это господин Млиницкий! А вот и господин Ковик, а вон там — господин кантор.
В нашу задачу не входит подробное описание собрания, мы просто приведем необходимый для нашего рассказа отрывок из речи министра, зафиксированной в дневнике парламента.
«Уважаемый парламент, интерпелляция уважаемого господина депутата состоит из двух частей. Одна часть относится к так называемым тайнам мадридского двора, другая касается обращения с профессором Тивадаром Дружбой. (Возгласы: «Мы слушаем, продолжайте!») В связи с этим на основании официальных данных, полученных мною от губернатора и из других инстанций, довожу до сведения парламента следующее:
Жамский дворец, по законно оформленному контракту, лежащему передо мной, сняла в аренду на несколько лет у зойомского жителя, ныне покойного адвоката Копала, некая Катерина Майлинген, пожилая дама прусского происхождения, которая вместе со своей обычной прислугой прошлым летом по предписанию врачей проживала там до поздней осени. В начале ноября она возвратилась к себе на родину, и дворец стоит пустой. (Голос слева: «Ближе к делу, о графе говорите».) Ведь я как раз о нем и говорю, констатируя, что не он арендатор дворца, что он не причастен к этому делу, если не принимать во внимание того, что он раз или два — по моим сведениям, всего лишь раз — нанес визит почтенной и уважаемой даме, которую знает еще с того времени, когда был нашим атташе в Берлине. (Оживление слева.) Но, уважаемый парламент, это не такой случай, который требует принятия каких-то особых мер или вмешательства со стороны министра. (Веселый смех и возгласы одобрения справа.)
Относительно же второй части интерпелляции, касающейся господина Дружбы, должен сказать, что ответ, данный мною на первую часть, одновременно объясняет, почему с ним поступили именно так, а не как-либо иначе. Даже не принимая во внимание медицинских документов, которые делают вполне вероятным наличие умопомешательства, сам по себе отчет, сочиненный несчастным профессором о своих впечатлениях в жамском дворце, в общем и целом не может быть фактически ничем иным, как продуктом больного мозга, перенесшего сильное потрясение. (Возгласы справа: «Правильно! Верно!») Уважаемый парламент! Все, что приписывалось оклеветанному вельможе, моему почтенному другу, не соответствует действительности. Он не только не может быть замешан в таком грязном деле, но даже и в мыслях своих далек от чего-либо подобного. Что касается, если можно так выразиться, пикантных похождений некой девицы из Буды, то она тоже незаслуженно опорочена, ибо все это время находилась у своих краковских родственников, а теперь, пользуясь доброй славой, тихо и мирно живет в доме у своей матушки. Поэтому ясно, что все это высосано из пальца, вернее, не из пальца, а измышлено больной головой помешавшегося человека. В результате возникла необходимость принять должные меры, чтобы вышеназванный профессор, как душевнобольной, мог получить соответствующий уход там, где он находится.
Прошу принять мое заявление к сведению. (Общее, шумное одобрение.)
Парламент стоя одобрил ответ правительства на интерпелляцию.
Когда окончилось заседание, депутаты, как пчелы из улья, устремились по коридору к выходу. На лестнице, ведущей с балкона, в общем беспорядочном шуме выделился мощный надтреснутый бас:
— Я готов поклясться: все, что утверждает Дружба, до единого слова правда!
Многие взглянули в ту сторону, откуда раздался голос. По лестнице спускался огромный человек с закрученными усами, ведя под руку дородную даму. Его никто не знал, за исключением завсегдатаев «Павлина». Это был Винце Манушек, который, как видно, успел уже подцепись новую вдовушку.