Том 2. Повести
Шрифт:
Si non — camitis perderis. [54]
— Готово? — спросил Матяш.
— Так точно, ваше величество.
— Достаточно, — спокойно сказал король и, взяв у писца перо, начертал: «Mathias Gorvinnus», а затем, взглянув на мертвенно-бледного Рошто, словно призрак стоявшего поодаль, сделал ему знак рукой: — А теперь иди с богом, старина!
ГЛАВА Х
Две свадьбы сразу
Никогда еще не доводилось старым Баконьским горам видеть у своего подножья столь величественную картину, какую являли собой батальоны Цудара и Палоци.
54
«Матяш,
Посылаю тебе мужчин. Женщины, тобою ко мне присланные, красивы все как на подбор. Но говорят, что они не из Селища. Сообщаю тебе, что осенью, в охотничью пору, я сам заеду в Селище взглянуть на твоих красавиц, что остались дома, и убедиться, походят ли они на тех, кого ты прислал ко мне.
Если — нет, пропала твоя голова».
Солдаты останавливались здесь на привал, вероятно, и прежде, да только не было тогда поблизости короля. А тут распахнули свои двери королевские погреба и кладовые, и в вечерних сумерках один за другим покатились в солдатский стан бочонки с вином, потянулись телеги с копченым салом и другой снедью.
Под вечер королевский пастух пригнал для воинского пира несколько волов.
— Это от его величества в подарок!
Королевский свинопас тоже пригнал целое стадо поросят.
— Его величество шлет вам на жаркое.
А со стороны села показалась большая толпа — то было штук сорок старух, одетых в черное.
— Что за черт? Уж не хочет ли король, чтобы мы и этих на жаркое пустили? — шутили солдаты.
— Зачем пожаловали, мамаши? — спрашивали они старушек.
— Староста прислал нас — ужин вам варить.
Что ж, это он умно придумал. Как ни говори, а женщина стряпает лучше, чем солдат. Давненько воинам не доводилось вкушать домашней пищи.
Что же касается старосты, то он уже успел пожалеть о своем необдуманном распоряжении, из-за которого навлек на себя гнев сельских молодух. «И как только не стыдно заставлять работать бедных старушек?! — возмущались они. — А мы-то на что? Такой-сякой староста, осрамил нас! Получается, что мы уж и жалкой похлебки для солдат сварить не умеем. Сгинь ты совсем! К чему только дубинку старосты в руки взял, когда ты сам дубина!»
Одним словом — взбунтовались бабоньки. А бунты, как известно, подавляются солдатами. Но поскольку староста не мог приказать войску занять деревню, то он собрал всех молодушек и девушек и отвел их в военный лагерь. Не в самый, конечно, лагерь, а так, с краешку: пусть хоть издали полюбуются на пестрое, захватывающее зрелище.
А посмотреть и в самом деле было на что, особенно в сумерках. (Впрочем, палотайские женщины и при дневном свете не боятся солдат.) Повсюду белые палатки, горят костры, — вокруг них воины. Вдали чернеют сгрудившиеся в кучу оружейные повозки. Беспокойное ржание лошадей между телег, далеко разносящееся в ночи. Но самое величественное зрелище представляют пылающие пирамиды хвороста, на которых жарятся целые воловьи туши; их свет выхватывает из тьмы большую часть ночного лагеря и множество стройных гусар, суетящихся вокруг вертелов; а вернее, только глазеющих на костры. Воловий жир потрескивает на огне, а ветер разносит далеко вокруг, до самого села, соблазнительный запах жареного мяса.
Но в такой же мере, как за черту лагеря вырывается запах жаркого, так плывет в лагерь аромат бегонии и резеды, которую прикололи себе на грудь пришедшие взглянуть на солдат молодушки. А это означает, что как только подзакусят лихие витязи, — переступят они лагерную черту, хоть это, может, и запрещено, — и такой тут пойдет пляс, что небу станет жарко! Хороший же вид будет иметь клеверище местного священника (как раз на нем расположился староста со своим женским войском): с корнем вытопчут плясуны клевер, потому что хороший танцор только тот, кто резвее всех прыгает и так вскидывает ноги,
Из всего этого можно сделать два вывода:
а) что у Матяша в Варпалоте было крепкое вино — и
б) что венгр не любит ничего делать по приказу, даже если приказ гласит: «Отдыхать».
Словом, все повеселились на славу. Только командиры были недовольны и раздражены: ведь у знатных господ всегда на один нерв больше, чем у простых людей. И этот нерв, между прочим, самый чувствительный — стремление выслужиться. Его величество пообещал отужинать вместе с ними и не пришел! Боже правый, в чем дело?
Сидели, гадали: и так не хорошо, и этак не годится. Королевский каприз это или немилость? Даже спали полководцы неспокойно по причине такой обиды.
Только наутро, когда солдаты уже свертывали шатер, в котором почивали их командиры, на одной из стенок они заметили надпись мелом, сделанную королевской рукой: «Этой ночью здесь веселился Матяш. Всем остался доволен».
Началось дознание. Как это могло случиться? Часовые у командирского шатра клялись и божились, что такого не могло быть, что надпись эта — чистое колдовство. Не было в лагере ни души из посторонних: только табунщик, что волов привел, да свинопас, что поросят пригнал. Эти двое действительно были здесь, ели и пили вместе со всеми, боролись с солдатами и слушали у костра про всякие приключения воинские.
— Ах ты, черт побери! — воскликнул Палоци. — У которого из них был нос длиннее?
— У табунщика.
— Ну, значит, это и был король!
Было ли так на самом деле или не было — неизвестно. Только рассказ про этот случай стал легендой и передавался из уст в уста: мол, на воинском биваке побывал сам король, ел, пил вместе со всеми, мерился с солдатами силой и нескольких так брякнул оземь, что у них еще и на другой день поясница ныла. Последнюю версию подтверждало и то обстоятельство, что наутро и его величество проснулся позднее обычного и весь день был какой-то вялый. Хотя при дворе о причине этой его вялости говорили совсем иначе. Днем он жаловался на сильную головную боль и даже не спустился обедать, однако уже после полудня вернулся к своим текущим делам.
От палатина прибыл гонец, привезший известие о передвижениях турецких войск в Сербии. Палатин считал, что его величеству следовало бы немедленно послать мирную депутацию к султану, «…поскольку, — писал он, — прежде нам предстоит столкновение с императором Фридрихом».
Король пригласил на совет Иштвана Банфи.
— Не хочешь поехать послом в Константинополь? — спросил он его.
— Очень уж опасно там, — отвечал Банфи, — боюсь за свою голову.
— Не бойся, друг, за нее десять тысяч турецких велю отрубить! Даю тебе мое королевское слово.
Банфи улыбнулся.
— Да только из тех десяти тысяч ни одна так хорошо не подойдет к моей шее, как та, что сейчас на ней.
Тем не менее он согласился принять поручение и тотчас же отправился в Буду, чтобы начать сборы в долгий путь.
Король проводил его до двери передней, в которой уже сидели наши селищанки и трактирщик Коряк, тоже ожидавшие аудиенции. Кроме них, разумеется, было много других посетителей — посол от трансильванского воеводы, гонец от братиславского графа.
В первую голову король занялся серьезными делами, но одновременно приказал камергеру послать за придворным священником и, как только тот прибудет, доложить ему. Впрочем, его преподобие отец Винце Макучек сам известил короля о своем прибытии: он был необыкновенно тучен и дышал с таким громким присвистом, словно в его груди кто-то на дуде играл, так что и через две двери мудрено было не расслышать.