Том 2. Произведения 1902–1906
Шрифт:
– В позапрошлом году я ехал вот так же зимою из Савихина. Стало порошить, потом снег пошел, – проговорил о. Ардальон, поправляя наперсный крест. – Я вижу, мой Антип вправо все забирает. Нет, думаю, собьемся, пропадем. «Держи, говорю, левее, держи левее!» Да. Вечереть стало, дороги нету, темь – вот как сегодня. Антип и говорит: «Батюшка, смерть идет». – «Ну, что ж, говорю, господь посылает, его святая воля». Да. Вот стали лошади, не идут. Вылез Антип, стал шарить ногами – стог. К стогу прибились, так до утра простояли. Утром глядим, а Савихино вот, рукой подать. Да.
– Не дай, господи, теперь заблудиться, –
В комнате воцарилось томительное ожидание. Все поглядывали в тускло белевшие окна. Кукушка прокуковала девять.
– А может, отказались?
И это чье-то предположение точно сдернуло покрывало с того, что таилось, давно должно было обнаружиться и только теперь обнаружилось. По уголкам стали шушукаться, веселье и непринужденность пропали, точно спугнутые. Все ходили с растерянными лицами.
– Господи, да что же это такое? – говорила матушка с растерянным лицом. – Звонить бы в колокола…
– Что звонить? Ветер-то от них, – все одно не услышат.
– Наденька, пойдемте к бабушке! – шепнул я.
Мы незаметно выбрались из комнаты и по темной лестнице пробрались в мезонин, где жила Наденькина прабабушка, бабка о. Семена, глухая, плохо видевшая, доживавшая свой век, не вставая с кресла, девяностосемилетняя старуха. Она закивала головой и зашамкала беззубым, вечно улыбавшимся улыбкой старости ртом, когда увидела свою любимицу. Мы поместились позади ее кресла.
– Наденька, – проговорил я, – вы… выйдете за меня замуж?
Она широко раскрыла глаза и вся зарделась.
– Да ведь как же?.. Я уже просватана.
– Вы ему откажите… Вы его любите?
Она опустила глазки.
– Нет.
– А меня?
Горячая краска побежала по лицу, по шее, по маленьким ушкам; она стала, как пион, и, мне показалось, готова была расплакаться. Потом подняла милые, сиявшие глазки и улыбнулась.
– Вы мне нравитесь…
– Наденька… дорогая!..
И, наклонившись к прабабушке, я крикнул ей на
– Милая бабушка, как я вас люблю!..
Прабабушка, покачивая трясущейся головой, прошамкала:
– Да, да… лампадку надо вправить… догорает… Ночи-то зимние длинные… Мой-то покойник раз… метель была…
Я крепко поцеловал Наденьку, и мы с ней полетели стремглав по узкой, крутой, темной лестнице, держась за руки и каждую секунду рискуя сломить себе головы.
Внизу, в зале, стояла все та же растерянность, и ни звон рюмок, ни стук ножей и вилок, ни стоявший в табачном дыму говор не могли ее стереть. Говорили о требах, о прошлогоднем урожае, о соседнем помещике, но все думали об одном:
«Не приехал… не приехал…»
И все так же слепо глядели, предвещая недоброе, белесые занесенные окна. Я подошел к о. Семену и проговорил:
– Отец Семен, отдайте Наденьку за меня!
– А?.. – хрипло переспросил о. Семен.
– Отдайте за меня Наденьку… дочь вашу… Надежду Семеновну… Я люблю… мы любим… Я… отец Семен…
Я проглотил слюну.
Отец Семен отодвинулся и протянул, защищаясь, руки. Сидевший с ним благочинный, седенький маленький старичок, не успел положить в раскрытый, приготовившийся рот вздетый на вилку скользкий моченый гриб, с которого капало. Дьякон о. Варсонофий втянул огромную лохматую голову в плечи и, расставив ноги, казалось, хотел поддержать своей богатырской фигурой готовившийся
– Xa-xxa-xxxa-xxa!.. – расхохотался о. Семен.
– Хе-хе-хе!.. – смеялся коротким старческим смешком о. благочинный, уронив с вилки плюхнувшийся на пол гриб.
Отец дьякон шагнул, наступил на гриб, поскользнулся, и вся его дюжая фигура пошатнулась; он грузно сел на заскрипевший, подавшийся под ним стул.
– Братие, друг друга обымем!.. Ххо-хо-хо!..
И от его здоровенного, наполнявшего весь дом хохота становилось тесно в маленькой накуренной, заставленной комнатке, и казалось, действительно готов был надломиться нависший потолок. Снова зашуршал шелк; попадьи, не слушая и перебивая друг друга, заговорили все разом и на все голоса. Пот лил с меня градом.
– А?! Слыхали?..
– Ни у человека стыда… ни совести…
– И чему только их учат?..
– Да недаром, бывало, как сойдутся с отцом Семеном, сейчас про кошек да про собак… Другого и разговору не было…
Писарь, мотая головой и с вожделением закрыв глаза и «холостой» клапан, заливался: «По улице мостовой…»
– Ну, мать, исполать тебе за наливку… только больше не давай ему – пусть поспит… Иди поспи!.. – говорил о. Семен, легонько подталкивая меня к своей спальне.
Я вытер пот, весь красный от волнения и злобы.
– Отец Семен, вы… губите дочь… на всю жизнь… не отмолите этого греха… будете каяться, да поздно… Поймите, она его не любит… Что за жизнь у них будет?..
– Ты учить меня!..
– Да что ты его слушаешь? – вступилась опять матушка. – Мы гостям рады, а для смутьянов у нас в домишке тесно, не прогневайтесь… Тридцать лет прожили не по правилу, стало быть?.. Машеньку отдали на погибель, стало быть?.. А ее теперь вон рукой не достанешь: каждое воскресенье в городе бывает, тарантас-то полтораста рублей плочен, в комнатах какой только мебели нету!.. Отец-то Михаил тысячи полторы верного дохода получает – даром что молодой… Слава тебе господи, своим умом жили, к соседям не ходили занимать… Статочное ли дело – Надюше слушать такие речи!..
– Отец Семен, – проговорил я решительно, – вы должны отдать за меня Наденьку… Ведь она ребенок, она не понимает, неужто нужна ее гибель?.. Да, наконец, – отчеканил я громко и глядя ему прямо в глаза, – Боготяновы ведь отказались.
Снова наступила на мгновение тишина, и писарь нажал «холостой» клапан.
– А? – переспросил о. Семен мгновенно охрипшим голосом.
– Отказались, ясно: всего семь верст, дорога лесом, сбиться никак нельзя, если бы даже и хотел. Прождете до завтрашнего дня, да так ни с чем и останетесь.