Том 2. Произведения 1909-1926
Шрифт:
Еще трепетали вокруг какие-то отголоски сумеречных лучей, и лицо у Ефима Петровича было совершенно зеленое: глаза зеленые, щеки зеленые, борода зеленая — под зеленой фуражкой, с чуть заметными молоточками на околыше… Сумеречные лица — немного страшные лица: это лица мертвецов, которые говорят: плотности нет, плотскости нет, и нет той уверенности в каждом слове, какую приносит с собою только возникающий день. И я уж не удивился теперь тому, как заговорил вдруг Ефим Петрович:
— Вам не показалось ли странным, что я чепуху разную у вас вспоминал?.. Не
Это я все хотел подобраться к одному, самому для меня важному… да с языка не слетало!.. И для вас даже, может быть, было бы неприятно: главное, на ночь…
А я это, признаться, под впечатлением, что собаки безголовые везде валяются… и стреляют их (из союза охотников завербованы трое) и травят, милиционер этот, мальчик, с матерью прощается, плачет. Знаете ли, жуть на меня нашла. Вот почему я к вам на гору вздряпался — уж вы меня извините. И не о том я совсем хотел рассказать, а вот… Ведь у меня, знаете ли… отец-то мой… ведь он… взбесился… отчего и умер!..
— Не-у-же-ли? — протянул я как мог участливее. — Тот самый, который грабителя арапником бил?
— Какой же еще?.. Двух отцов не бывает… А какой молодчина был!.. Меня силой бог не обидел, а уж отец мой!.. И вот — от пустяка, от собаки какой-то погибнуть пришлось!.. Мне тогда уж лет пять было, и это меня ведь, меня он защищал, представьте!.. Меня-то защитил, а сам погиб… Вот как бывает!..
Ведь тогда, тридцать шесть лет назад, прививок никаких, в тех по крайней мере местах, где мы жили, их не знали… Прижгли чем-то рану на ноге. Оказалось поздно: яд уж пошел гулять… Это уж в городе мы тогда жили, в маленьком, вроде этого вот…
Он кивнул вниз, где теперь огни фонарей закраснелись.
— Шли мы с отцом по улице, а улица такая, как баба простоволосая: никаких тебе тротуаров и мостовых, домишки деревянные, травка, песочек, куры бродят. И вдруг собака нам навстречу, черная, вроде Арапки…
Я отлично помню, что вразвалку бежала, не спеша, морду книзу, а за ней человека три с кольями из проулка выхватились, кричат: «Бешеная! Бешеная!..»
— Я помню, как отец меня за руку и за себя и к забору прижал… Из-за него я, разумеется, не мог видеть, как она на него кинулась. Помню, что в руках у него ничего не было, значит, ему пришлось только ногами отбиваться… Она его за ногу и тяпнула!..
Конечно, добежали те трое с кольями. Убили ее. Однако… на одну минуту всего опоздали… Вот что значит одна минута в жизни!.. И теперь то же!.. «Станции»!.. «Станций» появилось много всяких, а «минуты», разве они убавились?..
— Как же потом? Лечили?
— Чем же лечить?.. Прижгли!.. Первое время я очень боялся отца… То есть я бы не боялся, да мальчишки кругом: «Сбесится, кричат, сбесится твой отец!..» — и на одной ножке около меня прыгают…
Мальчишки, это уж вернее всякой «станции», не верить им нельзя… Я даже отцу на них жаловался и плакал, но только издали: подходить близко к нему я все-таки боялся…
А он смеется себе в бороду (такая же, как у меня,
Три недели прошло, месяц, два месяца… Уж осень подошла… Яблоки-антоновку начали продавать… Забыли мы уж про собаку, и даже мальчишки на улице забыли. Но я-яд, он, оказалось, не забыл!.. Яд — он действовал!..
И вот отец заболел…
Никогда я не видел его больным до того случая… Лежит отец на диване; на голове компрессы; мать мечется, лица на ней нет: глаза большущие, в кругах черных…
Но вот что помню я неизгладимо, как вчера было: как бежали мы от отца все четверо: мать, я, Коля, мой старший брат, и Паша, младший… Паша на руках у матери, Коля впереди и все глядит назад, я сбоку и тоже оборачиваюсь назад, а мать кричит нам: «Бегите!.. Дети, бегите!..»
И вот мы прыгаем через ботву огородную, через плетень царапаемся; падаем, вскакиваем, мчимся… От кого же, от кого это?..
То отец меня спасал от бешеной собаки, теперь мать меня от него спасала!.. А его уж толпа окружила — с веревками, с кольями. Это я видел… В него кирпичами бросали… И крики я слышал: «В голову цель!.. Оглушай!..»
А сзади всех будочник стоял и шашку вот так держит вверх… И вот ощущение подлое, — я его и сейчас помню: успеют или не успеют убить отца, пока мы убежим?.. Успеют или нет? — вот о чем я тогда думал!..
— Вы на себя клевещете, Ефим Петрович! — вставил я. — Этого вы не могли думать. Да и невозможно запомнить, что вы думали в возрасте пяти лет…
— Думал!.. Нет — думал именно это!.. И бежал изо всех сил — не к отцу ведь, а от отца, и изо всех сил думал именно это!.. Потому что я ведь был уже испуган отцом…
Искалечь как угодно человека, но оставь ему рассудок, — он все-таки человек… Но отними то, чего и глазом не видно, то, что там, в черепе, — и кончено: и отца нет!.. Какой же это отец, который воет, плюет в тебя, зубами щелкает и вот-вот тебе в щеку вцепится?.. Это уж зверь дикий!.. Он нас, кажется, и не хотел обидеть, но, может быть, он не в силах был бы уж нас не обидеть… И искусал бы, и мы бы взбесились… И мы бы неизбежно стали кусаться, и нас бы неизбежно должны были убить!..
Повторяю: тогда ведь не было прививок… И вот мы бежали от дома задами, огородами; а до нас досягали со двора крики и вой, и даже выстрел я слышал: это моего отца убивали!..
— И убили?
— Конечно, убили… Когда мы вернулись домой, уж лежал в сарае на соломе не отец, а только труп его… и скоро его увезли…
— Бешенство ведь бывает и тихое, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
— Бывает тихое, бывает буйное… У отца было буйное… И улица наша не тем была занята потом, что его убили, а тем, не укусил ли он еще кого. Но оказалось — в этом деле народ наш действовал очень дружно.
Какой-то Степка-шорник ловко попал ему камнем между глаз, и он упал, а потом били его все по голове, без лишнего, чтобы скорее убить… А выстрелил напоследок из охотничьего ружья Фома-утятник…