Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу

Чернышевский Николай Гаврилович

А Рязанцев продолжал сиять, в близком ожидании минуты, когда начнет красноречиво излагать свои принципы, так сильно рекомендуемые его другом.

Выходя из обеденного зала, Волгин услышал стук порывисто отодвинутого стула и тяжелые, торопливые шаги. Соколовский догонял его. – Прошедши до зала, в котором совершал свое преступление над бахромою, Волгин остановился и обернулся.

Соколовский был бледен как смерть; на дрожащих углах губ у него выступала пена.

– Куда вы? Вы изменяете?

– Изменяю, Болеслав Иваныч. Вы сам видите, мы с вами не могли бы сделать ничего. – Вы

стали бы принуждать меня говорить, что мог бы я сказать? – Грозить революциею, как и погрозил вашему усатому старику? – Не говоря о самом себе, – не говоря даже и о том, что это значило бы компрометировать хозяина, спрошу вас: не было ли бы это смешно? Кто же поверил бы? Кто не расхохотался бы? – Да и не совсем честно грозить тем, во что сам же первый веришь меньше всех.

Соколовский опустился на диван, закрыв лицо дрожащими руками:

– Идите, будем бороться с ними! – воскликнул он через минуту, вскакивая.

– Полноте, Болеслав Иваныч; какая тут борьба?

– Нет, я пойду!

– Незачем, Болеслав Иваныч. Слушать Рязанцева они станут и без вашей протекции: люди благовоспитанные; сами просили его говорить, надобно выслушать, хоть уже и не для чего. И после обеда прослушают его программу и похвалят, – зачем быть невежливыми, нелюбезными? – Не хлопочите, обойдется без вас. Лучше поедем со мною. Хочу взглянуть, что с Левицким. Может быть, уже пришел в сознание. Поедем, – а то еще компрометируете себя.

– Нет, я пойду к ним! Буду бороться!

Волгин покачал головою. – Скука с такими несговорчивыми людьми, как вы, Болеслав Иваныч, – скука, уверяю вас, – очень основательно рассудил он.

– И можно ли было ждать от Савелова такой измены?

– Измены никакой нет, – совершенно справедливо объяснил Волгин. – Вы хотели выставить помещикам положение дел в ложном свете. Савелов исполнил прямую свою обязанность, опровергнув клеветы, которые взводили вы на правительство.

– И неужели все погибло?

– Не могло не погибнуть, если бы Савелов и не услышал вовремя о вашей затее. Она держалась только на недоразумении, на одурении от первого впечатления. Все равно, – истина разъяснилась бы, – с обыкновенною своею основательностью отвечал Волгин и объяснил, что жалеть не о чем. Пусть бы и удалось ныне заставить помещиков подписать программу Рязанцева, – через несколько дней они отреклись бы от нее. И были бы правы: подписи их получены обманом, – стали бы говорить они. И точно, обманом. Все дело было совершенно пустое и, правду сказать, недобросовестное. Нечего и жалеть, что оно расстроилось. – Объяснивши это, Волгин вздохнул, подумал, подтвердил: – Да, пустое дело, не стоит жалеть, – и прибавил: – Ну, так что же, поедем, Болеслав Иваныч?

– Нет, я пойду к ним, буду бороться до последней минуты!

Волгин покачал головою и был совершенно прав.

– Изменить, – струсить перед дворянством, кто бы мог ждать этого после победы над Чаплиным!

– Эх, Болеслав Иваныч! – Отдельную личность можно победить, – а целое дворянство, – помилуйте! – Что такое Савелов, чтоб сметь ему и подумать о борьбе с дворянством?

– Такая слабость, такая трусость! – Между ними нет ни одного государственного человека!

– Эх, Болеслав Иваныч! –

возразил Волгин, покачавши головою. – Я удивляюсь вам, как это приходит вам в голову такое странное требование, – уверяю вас, это удивительно, – подтвердил он, подумавши, еще покачал головою и пошел в переднюю, остановился, сказал: – Ну, что же, Болеслав Иваныч, поедем со мною, – гораздо лучше, – уверяю, – но, не получивши никакого ответа от Соколовского, протянул руки вставить их в подаваемую слугою шубу, вздохнул, еще раз покачал головою и надел фуражку, после чего совершенно успокоился ото всех своих волнений.

* * *

Но более сильное волнение, и волнение радостное, ждало его.

Он надеялся, что найдет Левицкого уже пришедшим в сознание; почти с полною уверенностью в этом он подходил к той комнате, в которой провел столько мучительных часов у постели больного, и все-таки он едва удержал крик восторга, услышав из этой комнаты голос жены: она говорит с Левицким, Левицкий пришел в сознание, Левицкий вне опасности!

– Здравствуйте, Алексей Иваныч, – хорош я? – проговорил Левицкий. Он был еще чрезвычайно слаб и едва мог протянуть худую, худую руку входившему. – Что там, у Илатонцевых? Лидия Васильевна рассказала мне, что вы были у них.

– Хорошие люди, и отец и она, – в особенности она. С какою милою привязанностью она говорила о вас, Владимир Алексеич! – Она и на меня смотрела будто на родного, из-за того, что мы с вами любим друг друга.

– Да, она очень добрая и милая девушка, – отвечал Левицкий. – И я знаю, что она очень любит меня.

Эти слова совершенно сбили Волгина с его мыслей. При своей сообразительности он был совершенно уверен, что Левицкий спешил уехать из деревни именно для того только, чтобы удалиться от Илатонцевой, – что Левицкий влюблен в нее, что любовь его была несчастна. Теперь, при помощи той же сообразительности, он увидел, что ровно ничего такого не должно было быть. Очевидно, чувства Левицкого к Илатонцевой были совершенно спокойные, дружеские, – такие же точно, как и ее к нему.

– Они оба будут чрезвычайно обрадованы, узнав, что вы стали говорить.

– Да, будут, я уверен.

– Знаете ли что? – Я пошлю кого-нибудь к ним, сказать.

– Пошлите. Это хорошая мысль.

Волгин пошел искать хозяина, распорядился.

– Но скажите же, Владимир Алексеич, почему вы уехали от них так торопливо и сочинили предлог, письмо от меня, чтобы замаскировать причину отъезда?

– Друг мой, он еще слаб, ему вредно было бы много говорить, – заметила Волгина, – расскажет когда-нибудь после.

– Твоя правда, голубочка, – согласился муж, не замедлив сообразить, что действительно правда.

– Расскажите вы, что там было у вас? Удалось или, как вы ждали, не удалось? – сказал Левицкий.

Волгин не утаил ничего; хоть ему очень хотелось бы утаить от жены историю о том, как он украсил себя разноцветными шелками: при своей сообразительности он рассудил, что утаивать было бы напрасным трудом: все равно рассказал бы Нивельзин.

При всем желании побранить его жена не могла не смеяться. И Левицкий улыбнулся. Потом скоро стал дремать. Волгина увела остроумного рассказчика.