Том 2. Проза 1912-1915

Кузмин Михаил Алексеевич

— Да, ничего себе, — ответила Лелечка, и в голове у нее вдруг поплыл весь предыдущий вечер в обратном порядке, от конца к началу; и ей показалось необычайно скучно… зачем придет к ней незнакомый молодой человек с малиновым кантом, имевший как будто какие-то виды на нее. Зачем-то тут путается Полина… зачем все существует так, а не иначе. Как иначе — она и сама не знала. Она посмотрела на мужа, который что-то продолжал говорить. Он казался усталым, и глаза его, большие темные, похожие на глаза Ираиды, были окружены серыми кругами.

Особенно жалостно Елене Александровне было видеть, что муж ее был не совсем чисто выбрит.

— Останься, Леонид, сегодня дома!.. Ты устал, по-моему, и не совсем здоров.

Леонид Львович удивленно улыбнулся.

— Что за странная фантазия? Может быть, ты сама нездорова? Тебе вредно так засиживаться.

— Может быть, я и нездорова, мне все холодно что-то. Но я не оттого прошу тебя остаться… Мне просто этого хочется… Ты так редко пропускаешь службу, что тебе этого не поставят в вину, а между тем я очень прошу тебя исполнить мою просьбу.

— У тебя нет никаких причин?

— Никаких… — ответила Елена Александровна, и в эту же минуту раздался звонок.

— Ты остаешься, не правда ли, — шепнула Лелечка, уже переходя в гостиную, где посреди комнаты неловко стоял высокий стрелок.

Лаврентьев почти все десять минут своего визита разговаривал с Леонидом Львовичем, и Лелечке казалось смешным и невероятным, что еще вчера она сидела так близко, рядом, локоть с локтем с этим мальчиком в мундире, а Полина говорила им смешной и любовный вздор. Ей до такой степени казалось это странным, что если б кто напомнил ей вчерашнее, она с негодованием стала бы отвергать… А между тем это действительно было, причем Елена

Александровна не пила, была в нормальном состоянии, нисколько не была влюблена определенно в кого-нибудь. Все это она думала, слушая рассеянно разговор мужа с гостем, пока последний не стал прощаться.

— Ты для него просила меня остаться? Разве он так опасен?

Елена Александровна ничего не ответила, рассеянно перелистывая альбом с крымскими видами, который только что перелистывал Лаврентьев. Вся ее веселость куда-то пропала, и она начала тихим, несколько жалобным, голосом:

— И для него и для себя. Ты, действительно, прав. Мне нельзя поздно ложиться, а особенно вредно часто бывать в «Сове». Я ее всегда защищала и теперь защищаю, но сама лично к ней не приспособлена. Мне не от чего освобождаться… нет никаких причин распускаться… а потом я чувствую себя дико и нелепо. Я люблю тебя и люблю очень просто. Мне не нужно никаких выдуманных переживаний, и, вместе с тем, смотри, как странно: я вижу, что в «Сове» нет никакой прелести. Она распущенна и нелепа, и, вместе с тем, она лишает прелести, отнимает ее и от нашей с тобой обыкновенной жизни. Я тебя люблю, но все мне надоело смертельно. «Сова» это не то. Но ведь есть же где-нибудь блестящая, веселая, радостная жизнь… Без угару… без дикости!..

Она умолкла,

казалось, не оттого, что все высказала, а потому, что устала говорить или на нее напала неизъяснимая лень.

— Мне очень жаль, Лелечка, что я не могу, не сумел дать тебе ту блестящую жизнь, о которой ты говорила. Может быть, если б мы были очень богаты, было бы иначе… Тебя, конечно, тяготит известное мещанство нашей жизни, но я думаю, что и самая блестящая внешняя жизнь, если она не одушевлена духовными интересами, интересами искусства, такая же «Сова», только слегка подкрашенная. Может быть, тебе не было бы так скучно, если бы у нас были дети.

— Это все не то. Богатство, дети, это не то, что я хотела сказать. Я бы хотела иметь восторженные глаза на все, восторженные чувства, и чтобы мне не было стыдно за них через полчаса…

— Конечно, мы не так любим друг друга, как три года тому назад, когда были влюблены, но ведь быть постоянно влюбленным, это значит менять любовников, как перчатки, не хочешь же ты этого… И неужели это по-твоему называется «блестящая жизнь»?

— Я не знаю… Я ничего не знаю… Ты говоришь какие-то мертвые слова! — и она снова принялась за альбом.

Леонид Львович прошелся по комнате и веселым, громким голосом, голосом доктора, который разговаривает с больными, сказал:

— Ты просто устала к концу зимы… Действительно, эта нелепая жизнь так треплет нервы… вот отдохнешь в деревне, успокоишься и начнешь если не восторженную жизнь, то тихую, радостную, любовную, какою мы жили до сих пор.

— Да, вероятно, ты прав… Ты очень хороший человек, Леонид. Я очень тебе благодарна и никого кроме тебя не люблю.

Но Елена Александровна говорила это таким усталым, равнодушным голосом, что казалось — сама нисколько не верит ни увереньям мужа, ни собственным своим надеждам.

Не успели затопить камин, как в комнату вихрем ворвалась, неся сама все свои атрибуты, Полина Аркадьевна, наполняя воздух тысячью восклицаний и запахом сильнейших духов. Только что Леонид Львович удалился к себе, как Полина, забравшись с ногами на диван и привлекая к себе белокурую голову хозяйки, начала ажитированным шепотом:

— Ну, что же? был? — Да.

— А как же муж? почему он здесь? — Я сама просила его остаться… Полина быстро сообразила:

— Значит, вы уже в него влюбились? Когда же опять вы увидитесь?

— Я право, не знаю, Полина, он просто был с визитом.

— У нас сегодня что? Среда? В пятницу я его вызову к себе, всех мальчишек выгоню, и приезжайте вы… Милая Лелечка! подумайте, какая будет красота жизни! Это будет гимн любви!..

— Но ведь он подумает Бог знает что!

— Он будет ослеплен! Это будет фантасмагория экстаза. Он же тонкий человек! его бабушка принята ко двору!.. Жалко, что вы так скоро уезжаете. Но я вам ручаюсь, что эти две недели будут сплошной оргией красоты.