Том 2. Рассказы 1889-1903
Шрифт:
Из темноты лодочник подавал наверх багаж пассажиров. Сначала появился дорожный саквояж, довольно щегольского вида, за ним последовал полированный ящик, с какими странствуют художники-пейзажисты, за ящиком — переносный мольберт и зонтик. Очевидно, в лодке находился художник. Но вслед за этим полетел узел, увязанный простыней, за ним — чемодан с распертыми боками и плохо увязанный бечевкой. Из чемодана, а также из следующего узла что-то шлепнулось в воду, и какой-то белый предмет начал тонуть, увлекаемый течением. За ним последовала
Наконец, за последним узлом появилась фетровая шляпа, покрывавшая красивую голову, с русыми кудрявыми волосами. Большие голубые глаза, щеки с густым загаром, небольшие усы, не покрывавшие полного, несколько чувственного, но очень красиво очерченного рта, небольшая курчавая бородка и какое-то открытое, слегка насмешливое выражение делали очень приятной всю эту фигуру, облеченную в сиреневое, немного выцветшее пальто… Ксенофонт Ильич Алымов остановился на середине лесенки и заботливо протянул руку навстречу подымавшейся за ним новой фигуре.
Это была молодая девушка с миловидным, несколько застенчивым или испуганным лицом, в простом платочке. Она как будто колебалась секунду, но затем протянула Алымову руку и неловко поднялась на лесенку, как человек, не привыкший к подобной помощи.
— Скоро ли? — раздался сверху голос капитана, проникнутый выражением глубокой тоски.
— Поторопитесь, пожалуйста, Романыч, — сказал Алымов с оттенком легкого раздражения в голосе. Человек в шведской куртке неторопливо расплачивался с лодочником.
— Ну, прощай, Филипп Романович, — сказал тот добродушно, приняв бумажку. — Не поминай лихом, добром, видно, не помянешь. А я тебе скажу по-божецки…
Угрюмый человек, собравшийся уже ступить на лесенку, резко повернулся.
— Свое получил? — спросил он грубо.
— Получил, — ответил мужик, принимаясь прилаживать весла.
— Ну и проваливай.
— Что т-там еще? — послышался с капитанских мостков совсем уже умирающий голос. — Скоро ли?
— Готово.
— Вперед до полного!
Внутри парохода что-то прокатилось от носа к корме, из-под колеса широко хлынула светящаяся белая пена.
— Што вы, черти, потопите ведь! — крикнул лодочник, но в голосе его слышалось скорее веселое возбуждение, чем страх. Матросы, скаля белые зубы, смотрели на затруднительное положение волгаря. Глубоко захваченный колесом, темный вал кинул лодку чуть не вровень с обносом парохода, потом она резко мотнулась книзу, и я одно мгновение считал ее уже опрокинутой. Но на следующем валу она колыхнулась уже с поднятыми в уключинах веслами, точно птица с расправленными крыльями, готовая к полету.
— Прощай, барин Алымов, до увидания, — весело крикнул лодочник и прибавил еще что-то, но слова уносило уже назад вместе с лодкой.
— Прощай, Михайла, — ответил Алымов. Его выразительные глаза сверкали живым любопытством художника. Казалось, он старается запомнить этот сердито
— Пожалуйте за билетами в кассу, — сказал матрос, сдвигая борты.
— Я возьму всем? — сказал Алымов тоном вопроса.
— Не надо, — пробурчал Романыч, и они вдвоем отправились к кассе. Но, отойдя несколько шагов, Романыч вернулся и, остановившись около девушки, спросил, угрюмо потупясь и как-то вбок:
— Вам куда?
Девушка, как мне показалось, сильно побледнела. Что она сказала, я не слышал.
Когда я взошел наверх и опять поместился у капитанской рубки, мимо нас огромный и весь в огнях, точно буря, несся «Коршун». Пока «Стрела» успела забрать полный ход, он вынесся вперед, и вскоре висевшая над его кормой, освещенная фонарем, лодка покачивалась иронически в воздухе, над клокотавшей пеной, в нескольких саженях перед нами. Впереди мелькали огоньки переката…
— Кончено, — сказал капитан с унылой злостью.
— Да, теперича уж он выскочил, по всем пристаням дойдет обирать, а в Ставрополе у нас никак погрузка.
— Нанесло их, чертей, — сказал капитан и запнулся. У самой рубки забелела фетровая шляпа Алымова. Он без церемоний открыл стеклянную дверь и вошел в рубку.
— Ругаетесь? — сказал он беспечно.
— Не ругаемся, — ответил капитан не особенно приветливо, но все-таки подвигаясь, чтобы дать подле себя место пришедшему. — А что хорошего мало, это верно.
— А ловко мы вас взяли на абордаж, — не правда ли?
— Мало ли что. Это ведь отчаянность, — ответил капитан холодно и прибавил с внезапной злобой:
— Лодочника, подлеца, в каторгу мало! Ну, потопили бы вас, кто в ответе?
Алымов звонко засмеялся.
— Капитан в ответе. А теперь, спрашивается, за что? Когда же я отмахиваюсь вон еще отколе. Можете вы это понимать?
— Право, могу, — ответил Алымов смиренно.
— Плохо понимаете, видно… Вам вот все смех… К «Коршуну», небось, не пристали, — прибавил он с такой горькой укоризной, что Алымов совсем откинулся, заливаясь своим красивым звенящим смехом. Повидимому, это неуместное веселье грозило окончательно испортить отношения, но беспечный художник внезапно остановился и сказал совершенно другим тоном:
— Правда, что вам от правления поднесен серебряный рупор?
— Правда, — неохотно ответил капитан.
— Это вы в него так громко кричали? Чорт знает, точно из пушки.
Капитан промолчал.
— Ну, не дуйтесь. Хотите, я завтра с вас портрет нарисую?..
— Ну-у? — протянул капитан с оттенком радостного сомнения.
— Верно. Хотите с рупором?
— Нет, — скромно ответил тот. — Для чего еще с рупором. Хоть так бы.