Том 2. Рассказы 1892-1909
Шрифт:
— Мама, бай!
И тотчас же ее унесли в детскую, и это был последний час, в который я видел ее: живой из детской она не вернулась.
Вот идут дни за днями, а ее все нет — и никогда не будет…
Даже и люльку ее снесли в чердак…
Вот вынимают зимние рамы, и наша классная наполняется душистой свежестью и теплом яркого солнца… А ее нет — и никогда не будет!
Говорят, что она на погосте, в Знаменском. Но вся ли? То живое, прекрасное, что было в ней, не там, а где-то далеко… в раю, в небе.
В тихие
— Вон душенька нашей барышни.
Но и в этих словах… Нет, это было слишком просто! Это было так же просто, так же ничего не объясняло, как и то, что зеркало есть стекло, намазанное ртутью.
И велико было мое недоумение, когда я убедился в этом!
Не раз отодвигал я зеркало от стены и не раз убеждался, что ничего-то нет за ним, кроме бревен, паутины и шершавых дощечек!
Однако нужно было заглянуть и под эти дощечки!
И однажды, когда в доме все спали, я отодвинул, замирая от страха быть пойманным, зеркало от стены — и кухонным ножом приподнял одну из дощечек…
Да, меня не обманывали!
Под дощечкой ничего не было, кроме стекла, намазанного красно-коричневой краской.
Но, может быть, есть что-нибудь между этой краской и стеклом?
Нет, и там ничего нет: я слегка поцарапал концом ножа в уголке зеркала — и увидал… стекло!
Но не стала ли таинственная ртуть еще более таинственной после того?
Несомненно. Ибо разве не чудесно было и то, что сделал я? Я соскоблил ножом каплю красной краски и увидел, что чудесное стекло стало стеклом самым обыкновенным: прильнувши к тому месту, где я скоблил, можно было сквозь стекло видеть комнату…
Где я был до той поры, в которой блеснул первый луч моего сознания, пробужденного светлым стеклом, висевшим в тяжелой раме между колонок туалета? Где я был до той поры, в которой туманилось мое тихое младенчество?
— Нигде, — отвечаю я себе.
Но, в таком случае, я, значит, не существовал до этой поры?
— Нет, не существовал.
Но тут вмешивается сердце:
— Нет. Я не верю этому, как не верю и никогда не поверю в смерть, в уничтожение. Лучше скажи: не знаю. И незнание твое — тоже тайна.
Моя память так бессильна, что я почти ничего не помню не только о своем младенчестве, но даже о детстве, отрочестве. А ведь существовал же я! И не только существовал, — думал, чувствовал, и так полно, так жадно, как никогда потом. Где же все это?
Это тоже тайна. И всюду она, эта всепроникающая власть тайны, власть, чаще всего злая, враждебная нам.
Чем только ни мучила она меня в пору моего
Три свечи в комнате — к чьей-нибудь смерти.
Вой собаки ночью — к смерти.
Ворон, пролетевший со свистом крыльев низко над домом, — к смерти.
Разбитое нечаянно зеркало — к смерти.
Черный коленкор, накинутый на него, — символ смерти.
А что творится ночью на чердаках, в поле, на кладбище! Что отражается по ночам перед бедою в зеркалах!
— Вошла я это, матушка-барыня, ночи за две перед тем, как барышне умереть, глянула на туалет, а в зеркале стоит кто-то белый-белый, как мел, да длинный-предлинный!
— Да небось платье твое отразилось.
— И, бог знает что! Разве я не помню, в чем была? То-то и дело, что в юбке в одной бумазейной да в темной кофточке!
И я порою думал: уж не права ли ты, моя старая наставница?
На зеркале и до сих пор видна царапина, сделанная моей рукой много лет тому назад, — в ту минуту, когда я пытался хоть глазком заглянуть в неведомое и непонятное, сопутствующее мне от истока дней моих до грядущей могилы.
Я видел себя в этом зеркале ребенком — и вот уже не представляю себе этого ребенка: он исчез навсегда и без возврата.
Я видел себя в зеркале отроком, но теперь не помню и его.
Видел юношей — и только по портретам знаю, кого отражало когда-то зеркало.
Но разве мое — это ясное, живое и слегка надменное лицо? Это лицо моего младшего, давно умершего брата. Я и гляжу на него, как старший: с ласковой улыбкой снисхождения к его молодости. А в зеркале отражается печальное и, увы, уже спокойное лицо!
Настанет день — и навсегда исчезнет из мира и оно.
И от попыток моих разгадать жизнь останется один след: царапина на стекле, намазанном ртутью.
1906
Белая лошадь
Пошевеливая вожжами, землемер рассеянно слушал ладный топот копыт по гладкой августовской дороге.
Еще светло было, и дорога, убегавшая на восток, казалась фиолетовой.
Землемер смотрел в даль, где поля замыкались линией чугунки, курил и приятно пьянел от несвязных певучих мыслей.
Уже по-осеннему пусто и сиротливо было в полях. Сиротливо дремали на кочках кроткие хохлатые жаворонки. Вяло и терпко пахло картофельной ботвой, горько тянуло откуда-то дымком… И землемер с певучей грустью смотрел на сероватые поля, над которыми уже реял чуть серебристый и, как всегда в засуху, рассеянный лунный свет.
«Любопытно, однако, знать, — подумал он, — что это со мною сегодня? Чего это я так разболтался и болезненно развеселился у Стоцкого? Положим, не был дома уже две недели, устал как собака, дел переделал кучу… Может быть, от водки? Но много ли было выпито? Сущий вздор, две-три рюмки… Что же в таком случае?»