Том 2. Разоренье
Шрифт:
— Ваше благородие!
— Ну, будет, будет, не задерживай!
— Сделайте милость!..
— Пойдемте, пойдемте! что тут раздобарывать?.. Пора!.. Ну-ка, десятский, идите вперед…
Чиновник поспешно направился в сторону, намереваясь пройти задами и тщательно наблюдая за солдатом. Да и десятский тоже наблюдал за ним.
— Что стал? — сказал ему десятский.
— Эх, в какое дело вкатили меня!..
— Чорт тебе велел…
— Э-эх!..
— Дубина!
— Э-эх… в какое дело!..
— Ну пойдем, разговаривай теперь!
— Надо идти-то… Вот, поди тут; шел человек в город тихо-благородно, ничего не знал,
— Ума-то у тебя нету. Я иду неволей. Порядок требует, а тебя-то черти пихают услуживать. Солдатская кость откликнулась! Пойдем! Иди, что ль?
Солдат махнул рукой и с горестью, с неохотою тронулся далее.
— Эй! Эй! — доносился к нему голос чиновника.
— Эхма! — убивался солдат, с каждой минутой убеждаясь в гнусности своего поступка. — Убечь бы? — шепнул он десятскому.
— Так я тебе и дал — убечь… Иди-ка, иди… теперь, брат, не уйдешь!.. Иди-ка, охотник!
— Не уйдешь! — бормотал солдат, подвигаясь помаленьку.
Он никак не мог не исполнить приказания и невольно шел вперед, чувствуя вполне, что делает подло. Иногда он вдруг останавливался — объявлял, что ему нужно закурить папиросу, принимался дергать спичкой по колену, по рукаву и, видимо, старался протянуть это дело: спички не горели или гасли, окурок попадал не тем концом в рот; но при всей его изобретательности он не мог долго протянуть эти отвлекающие от цели эволюции и, воскликнув с горестью: «Эх, в какую вбухали историю!.. Эх, куда всадили!..», должен был идти.
Гаврила Кашин был в это время дома; дом, или постоялый двор, стоял на пригорке, отдельно от деревни, по другую сторону оврага, близ проселочной дороги, поднимавшейся из оврага на пригорок; дом был длинный, но ветхий, окон в девять, разделенный в средине крыльцом; большая часть окон была заколочена… Гаврила Кашин стоял за прилавком в пустой горнице, где пахло водкой, щелкал на счетах и соображал; на полках, предназначенных для водочной посуды, не было ничего; вместо штофов и другой посуды лежали баранки, булки и другие невинные предметы. Жена Гаврилы, мещанка в ситцевом немецкого покроя платье, сидела на крыльце и вязала чулок; около ее ног и вокруг крыльца бегали и ползали полураздетые дети с измазанными лицами и лежало штук шесть собак, без которых трудно обойтись человеку, поселившемуся на юру, в стороне от жилья. Собаки эти были верные хранители хозяина: они принялись лаять, когда десятский и солдат были еще на горе, шагов за полтораста от двора. Необходимым оказалось, прежде нежели идти далее, — сломать в кустах по большой палке, и только с помощью их они могли добраться до крыльца, где хозяйка прикрикнула на собак.
— Цыть вы!.. Свои идут, о дураки…
Собаки поверили и стали обнюхивать пришедших, виляя хвостами.
— Здорово! — сказал солдат.
— Здравствуй! Что давно не был? — спросила дворничиха.
— Дела, — угрюмо и коротко ответил солдат. — Дома Гаврило-то?
— В горнице.
— Водочки бы надо…
— Ишь торговать-то боимся… Поди, войди туда!..
Солдат вошел к Гавриле, который продолжал сводить счеты; десятский присел отдохнуть на крыльце. Угрюмо поздоровавшись, солдат опросил винца; Гаврило достал штоф из подполья, налил ему стаканчик и поставил штоф в сохранное место.
— Ух, братец ты мой, жарко как! — сказал солдат, не прикасаясь к стакану, и медленно отирал пот со лба.
— Я от жары-то
— Что уж так, дотла-то?..
— Да так и разоришься… Нанимал двор у барина на совесть — видишь ты — ему деньги даны, а барин-то, надо быть, замотался да окромя меня и другому на бумаге отдал: — получать, мол, ему с Кашина аренду… тот теперь и ломит с меня двести целковых, а не то другому отдам: другие, вишь, больше дают… Я с барином не за двести ладил; за что ладил, почесть все отдано ему, а теперь вот на, возьми!.. Велики тут барыши — двести-то целковых ему платить… Смерть одна!
— Ты бы к барину-то!..
— Где его, барина-то, искать? Его и след простыл… Его уж боле полугода нету в городе — вишь, в Питере либо в загранице.
— Ах, братец ты мой!..
— Пойдешь с сумой, право слово, пойдешь… — говорил Кашин, задумавшись и оставив на время книгу.
— Ты, Гаврила, — начал солдат, оглядываясь: — я тебе вот что… против тебя завели махину…
— Какую?
— Я тебе буду говорить вот как…
Солдат, оглянувшись на дверь, хотел было продолжать свою речь, но на пороге показался чиновник. Солдат замер на месте и вытянул руки по швам.
— Бог на помочь! — сказал чиновник.
— Здравия желаю, вашскбродие! — не удержался солдат.
— Здорово, любезный! Это вода в стакане?
— Водка, вашскбродие!
— Здесь разве торгуют водкой? — устало проговорил чиновник, опускаясь на лавку — Где же у вас патент?
Воцарилось мертвое молчание.
— Десятский! — позвал чиновник.
Хозяин бросился было из-за стойки, чтобы позвать десятского и услужить таким образом чиновнику, но последний с истинной вежливостью предупредил его.
— Не трудитесь, пожалуйста, прошу вас, не беспокойтесь… Позвольте просить у вас чернил.
Хозяин засуетился, поискал чернил на полке, под лавкой, побежал к жене, разогнал кучу ребят, столпившихся в сенях.
— Напрасно вы так… Благодарю вас!.. — сказал чиновник… — Ваше имя и фамилия?
— Гаврила Кашин.
Началось писание протокола; чернильницу подавал сам хозяин, желавший ответить тою же вежливостью, которую оказывали ему. Оправдываться, просить, предлагать помириться — он и не думал, ибо вполне понимал, что теперь «не то время», что настала такая вежливость, от которой нет никакого спасенья. Отвечая на вопросы чиновника, он в то же время старался подать ему спичку, чтобы закурить папироску, советовал взять другое перо, так как в этом мало росчерку; с своей стороны чиновник, выводя предложенным пером фразы вроде: «незаконная продажа вина, что по силе… статья… устава о наказаниях…» и т. д., предлагал мимоходом самые доброжелательные вопросы.
— Семейство ваше при вас?
— При себе имею…
— Много ли деток?
— Пять человек.
— Слава богу!
— Благодарение богу!.. Это муха там в чернилах… Самый махонький хворает все… Не знаем, как быть…
— Вы бы к доктору…
— Где у нас доктора найдешь?.. Да надо!..
— Этого оставлять так нельзя, болезнь может развиться… Имеете ли имущество?..
— Лошадь имею…
— Мне следует, — с иронической улыбкой сказал чиновник, — следует с вас получить пятьдесят целковых за то, что я вас открыл.