Том 2. Республика Шкид
Шрифт:
— Не надо, — говорят. — Не желаем английских сапог. Пущай в них Антанта ходит.
— Дурни вы! — говорю. — «Антанта»! Сами вы Антанта! Так это же, — я говорю, — не английские сапоги. Это московские. Фабрика «Богатырь».
Сажусь я скорей на землю и тащу с себя эти самые богатырские сапоги.
— Нате, — говорю, — ребята, носите на вечную память.
Кидаю им сапоги. Разматываю портянку.
И — что вы думаете? Ну, этого мне не забыть!
Я вижу
Я развернул его и вижу — буквы. Но что это были за буквы, в то время я не знал.
Я говорю:
— Ну-ка, ребята, я неграмотный. Прочтите, чего тут написано.
Они говорят:
— Чего нам читать! Нечего нам читать. Вставай к стенке!
Я говорю:
— Да что вам, жалко, что ли? Успею я к стенке встать. Прочтите, чего тут сказано. Может быть, тут что-нибудь важное сказано.
Ну, один нашелся, который зажег спичку и стал читать. Стал шевелить губами и составлять буквы. Потом говорит:
— Тут написано, в общем, «хайло».
— Как? — я говорю. — Какое хайло?
— Да, — говорит, — хайло.
Другой подошел. Третий. Стали читать.
— Да, — говорят. — В общем, «нуми… хайло… К.К…».
Потом говорят:
— Подозрительно все-таки. Тут и печатка была пришлепнута… Давайте, — говорят, — ребята, позовем Белопольского.
Пошли в избу. Через секунду возвращаются с комиссаром. Комиссар — в кавказской рубахе — ругается.
— Что еще, — говорит, — за хайло? А ну, покажите.
Берет, я помню, рваную, мятую мою бумажку и читает:
— «…ну Михайловичу Буденному… арму Первой конной штаб шестой дивизии РККА».
Ну, тут что было — можно и не говорить.
Комиссар Белопольский за голову схватился.
— Что это? — говорит. — Что это такое?!
Я говорю:
— А это все, что от пакета осталось. Который я вез в Луганск. К Буденному. А остальное, — говорю, — я сшамал.
Ах, что тут было!
Комиссар Белопольский кричит:
— Отставить. Приговор отменяется!
Потом он подходит ко мне, нагибается и хватает меня за плечо.
— Товарищ, — говорит, — извини! Чуть к богу в рай не послали.
Я говорю:
— Ничего. Пожалуйста. Дайте мне лошадь, я к Буденному поскачу. У меня, — говорю, — к нему очень важные оперативные сводки.
А сам, понимаете, и с земли встать не могу. Сижу на земле, без сапог и портянками пот с лица вытираю. Упрел, понимаете… Упреешь!..
Через пять минут у ворот тачанка гремит. На паре. Кони такие чудные, так и бьются — прямо копытами землю роют! Меня положили
Я, помню, глаза чуть-чуть призакрыл и слышу — товарищ Белопольский командует:
— В Луганск, до штаба командарма Буденного.
Тогда я голову поднимаю.
— Послушайте, — говорю, — и Зыкова тоже положьте.
И Зыкова принесли и положили рядом со мной. Пихнул я его, помню, головой в бок. Молчит. Ни бум-бум. Как дерево.
Тут кучер мой захлопал кнутом, тачанка дернулась, и я потерял память. Заснул, одним словом.
И, помню, вижу я сон.
Будто стоим мы в городе Елисаветграде. Будто у меня новые сапоги. И будто я покупаю у Ваньки Лычкова, нашего старшины, портянки. Будто он хочет за них осьмую махорки и сахару три или четыре куска. А я даю полторы пайки хлеба и больше ни шиша, потому что махры у меня нет. Я некурящий. И будто мне очень хочется купить эти портянки. Понимаете, они такие особенные. Мягкие. Из господского полотенца.
Я говорю:
— Полтора фунта я дам. Хлеб очень хороший. Почти свежий.
А Лычков говорит:
— Нет… К богу!
Ну, я не помню, на чем мы с ним сторговались, но все-таки я их заимел. Я их купил, эти портянки. И стал наматывать на ноги.
Мотаю их тихо, спокойно, а тут вдруг товарищ Заварухин идет. Идет он будто и пуговицы на гимнастерке считает. И так говорит:
— Трофимов, до нашего сведения дошло, что ты на ногах имеешь мозоли. Это верно?
— Так точно, — говорю. — Есть маленькие.
— Ну вот, — говорит. — Наш особый отдел решил тебя по этому поводу расстрелять.
Я говорю:
— Как хотите, товарищ Заварухин. Это, — я говорю, — товарищ Заварухин, ваше личное дело. Можете расстреливать.
И начинаю, понимаете, тихо, спокойно разматывать свои портянки. Сымаю портянки и думаю: «Н-да! Бывает в жизни огорченье…»
А тут я проснулся.
Лежу в тачанке. Тачанка стоит почему-то. Темно. Мост какой-то или застава. Мой кучер сидит на передке и курит.
А рядом Зыков.
Хрипит мой Зыков из последних сил, и все лицо у него, подумайте, в крови. Из виска так и булькает. Так и клекочет.
Хотел я подняться и кучеру сказать, чтобы чего-нибудь с ним сделали, но мне так страшно стало, что я обратно без памяти упал. И обратно заснул.
А второй раз проснулся уже в другом месте.
Лежу я в мягкой постели. Над головой у меня лампочка тихо горит. На животе чего-то лежит горячее, пузырь какой-то, а рядом на стуле сидит такой рыжеватый дядя в белом переднике.