Том 2. Студенты. Инженеры
Шрифт:
— Играет прелестно, и если Сережа уже влюбился в нее, то я тоже влюбился в ее музыку.
— Не беспокойся, черт полосатый, влюбишься и в нее.
— Маня! То есть после тюрьмы у тебя такие стали ужасные манеры, замашки, выражения…
— Одним словом, известно, острожная, пропащий человек, и конец.
И Маня хлопнула по плечу старшего брата.
— Ну, ты совсем уж разошлась, — сказала мать, — идем лучше спать.
Но Маня, проходя через гостиную, присела к роялю, и долго еще сперва шумная, а потом
Теперь лицо ее было совершенно другое, напряженное, немного испуганное.
Оглянувшись и увидев на кресле старшего брата, она быстро приняла свой обычный вызывающий вид.
— Ты что здесь делаешь? — накинулась она на него, — пора спать.
— Ну, спать, так спать, — согласился Карташев и пошел в свою комнату.
А Маня дразнила его вдогонку:
— А-га, а-га! хочется поговорить, заслужи сначала! Ты думаешь — такое сокровище даром дают. Надо стоить ее.
— Оставь себе это сокровище, — повернулся к сестре в дверях Карташев и, не дожидаясь ответа, затворил за собою дверь.
Маня не двигалась, пока не затихли его шаги, затем торопливо подошла к окну и кашлянула.
Когда раздался ответный кашель, она наклонилась в окно и тихо спросила:
— Кто?
— Ворганов.
— Проходите через парадную дверь на террасу. — И подождав еще, она пошла на террасу.
Там стоял молодой человек, светлый блондин, в пиджаке.
Маня и молодой человек крепко пожали друг другу руки.
— Благополучно? — спросила Маня.
— Вполне.
— Давно приехали?
— Сегодня.
— Долго пробудете?
— Несколько дней, вероятно…
Молодой человек усмехнулся.
— Жизнь коротка…
— Да, коротка! — вздохнула Маня.
— Жалко, что вы киснете здесь.
— Кисну?..
— Как у вас с матерью?
— Мать уже прошлое. Какую-то сказку, я помню, читала про страшного волшебника, который жил на дне моря, которому на завтрак было мало кита, а в конце концов от старости он стал таким маленьким, что самая маленькая рыбка его проглотила и не заметила даже.
— Так и во всем нашем деле будет.
— Будет-то будет, доживем ли только мы с вами до чего-нибудь хорошенького?
— Доживем. Особенно наш период будет чреватый. Собственно, организованной работе в деревне конец: урядники, смертные приговоры за агитацию ставят партию в безвыходное положение и волей-неволей поворачивают на путь политической борьбы, пропаганды путем нелегальной печати, политического убийства. Сочувствие со стороны общества, во всяком случае, большое. Главный симптом — деньги, прилив небывалый.
— В университет назад не думаете?
— Пока работа есть — нет. Вы знаете, что завтра у нас собрание?
— Знаю и буду. Опять шпиона выследили?
Маня сделала брезгливую
— Не люблю этих дел. Доказательств всегда так мало, а уж одно подозрение навсегда вычеркивает человека из списка порядочных. Вот Ахматова: у меня положительно впечатление, что она невинна… И если она действительно невинна, тогда что? Что будет она переживать всю остальную свою жизнь? А мы с таким легким сердцем готовы кого угодно заподозрить, забросать грязью. Брр… — Маня вздрогнула.
Дверь на террасу отворилась, и Аглаида Васильевна угрюмо спросила:
— Кто тут?
Маня ответила:
— Я.
— Ты одна?
— Нет.
После некоторого молчания Аглаида Васильевна очень недовольным голосом спросила:
— Спать скоро пойдешь?
— Скоро.
Дверь затворилась.
Когда через час Маня провожала своего гостя, он спросил ее:
— Не влюбились?
Маня равнодушно махнула рукой.
— Я слишком ненавижу, чтоб было еще место для любви.
— Звонко сказано! — усмехнулся молодой человек. — А я вот все мучаюсь и от того и от другого!
— И на здоровье! Дай бог только поменьше удач в любви и побольше в ненависти.
Маня захлопнула дверь, заперла ее и пошла к себе.
Как ни тихо проходила она коридором, сонный голос из спальни окликнул ее:
— Ты, Маня?
— Я.
И Маня быстро шмыгнула в свою комнату, пока опять не заговорила Аглаида Васильевна.
— Маня, зайди ко мне. — После молчания она опять сказала: — Маня!
Никто не отвечал.
— Ушла к себе! — Гнев охватил Аглаиду Васильевну, и первым побуждением было встать и грозно идти к Мане. Но она продолжала лежать в каком-то бессилии. Она только плотнее прижала свою белую голову к подушке и очень скоро опять заснула.
VI
В пять часов утра Аглаида Васильевна была уже на ногах. Она долго стояла на коленях перед своим большим киотом, уставленным образами. Были тут и старые и новые, были и в золотых и серебряных ризах, были и маленькие без всяких риз, совершенно темные. Висели крестики, ладанки, лежали пасхальные яйца, одно маленькое, красненькое, десятки лет уж лежавшее, совершенно высохшее и только во время тряски издававшее тихий звук от засохшего комка внутри.
Каждую пасху Аглаида Васильевна брала яйцо в руки и погружалась на несколько мгновений в соприкосновение с тем, что было когда-то.
— Мама, что это за яичко?
— Вам это знать не надо.
Был канун троицы. Аглаида Васильевна ждала сегодня Зину с внуками и внучками.
Она молилась больше часу. Встав, утомленными тихими шагами она прошла в столовую, взяла спиртоварительную кастрюльку, кофейник, кофе, сливки, просфору и вышла на террасу.
Радостное, светлое утро ослепило ее.