Том 2. Въезд в Париж
Шрифт:
На берегу шли митинги, вносились требования. Дрогаль Иван говорил о крови, которую проливал в окопах, ради господ. «Господам нужны звезды и капиталы, а бедному человеку!..» Требовал на каждое дите по десятине садов и виноградников, а дачи там – глядя по семейству, потому что теперь «открылась в народе сила!». Слушал его Иван Степаныч и узнавал знакомое.
Он перестал ходить на собрания, пописывал доклады и волновался, дадут ли жалованье. Татары объявили «свое царство» и принялись резать греков. Налетели матросы из Севастополя и принялись избивать татар. Убили у Ивана Степаныча
А потом пришли немцы и успокоили. Все подорожало, жалованья не хватало и на неделю. Иван Степаныч продал шинель и брюки и стал пробавляться уроками за хлеб. Прошел год бестолковой жизни, и жена объявила, что она – «опять». Тут Иван Степаныч упал духом и принялся работать на виноградниках, какие еще остались. Беженцы с севера продавали вещи, дачи. Пошел азарт. Заторговали, кто чем. Ивану Степанычу торговать было нечем, за землю грек требовал уплату, дети просили молочка…
Тут Иван Степаныч вспомнил про дрогаля Ивана и пошел в Слободку, понес новые сапоги – последнее, что осталось у него от фронта.
«Ладно, – сказал Иван, – надо помогать друг дружке. Маленько поукрепился, пользуйся. Анисья моя молочком уважит».
Иван Степаныч горячо пожал мозолистую дрогалеву руку и укрепился духом. Бодро шагал домой и в волнении повторял: «С нашим народом не пропадешь!..»
Каждый вечер ходил он с бутылкой за молоком в Слободку. Шагал в пыли и высчитывал:
– На двадцать рублей дешевле других берут. За месяц уступки… шестьсот рублей!..
Сумма поражала его, и он вспоминал время, когда покупал три бутылки, ел баранину и даже выписывал газету.
«Мы тонем! – с ужасом думал он. – Представители духа, мы сходим на нет. На смену идут эти…»
Он смотрел на домишки с садиками. В вони отбросов и навоза жили «утрудяшшии», – так называл их теперь в раздражении Иван Степаныч, – дрогали, молочники, огородники, скупщики… Недавно он называл их чудесным словом – народ.
…Прачка Марья… Купила корову за сто тысяч! «Огурец» дерет за головки пятнадцать тысяч и пьет винцо. Свинью продали за шестьдесят тысяч! а мы гибнем… Они знают – и все же считают меня буржуем. Вот итог всех усилий! А революция духа где? У меня болит печень и грудь, пятеро душ на шее, а им… все равно! Считают на миллионы и заплывают салом.
Проходя мимо фаэтонщика Шевчука, Иван Степаныч почувствовал озлобление.
«…Кричал на собраниях, что надо по-братски, а с меня, с учителя его мальчишки, требовал за прокат наседки тысячу! О, род жестоковыйный!»
Доение коров по дворикам, всплески, хрюканье и мычанье – звуки налаженности и сытости – раздражали.
«…Сумели наворовать за смуту, скупить за пустяк… теперь – не трожь! А все рычат, что мы донашиваем шляпы и воротнички. Мы верили, что грядет новое и прекрасное, голодали, сгорали, гибли, а они дорвались и будут обрастать салом! На Пасху у меня не было белого хлеба, а они пекли куличи…
…И я начинаю опускаться,
Дворик Ивана котлом кипел: хрипели в закутке свиньи, писали гуси, посвистывали утята, выдоенные коровы пускали слюну на зеленые вороха, засыпанные отрубями. Пахло сытью, – и Иван Степаныч почувствовал голод до тошноты, увидев блестящий жбан, пенившийся парным молоком, доверху.
…Три коровы, лошади, куры, овечки, свиньи… Откуда сие? Мудрый Эдип, разреши! Кто-то обессилен, ясно…
Красная круглая Анисья цедила молоко.
– В горницу проходите. Мой чайком напоит. Давно, поди, чаю не пивали!..
Иван Степаныч уныло отказался, но дюжий дрогаль явился на пороге:
– Господину пи… дагогу! Да нет, ты нас не по молочку знай, а как настояще стоющих… Ну буде куражиться, в сам деле! Ве-селый я нонеча, и-ди-и!..
И опять прихватил Ивана Степаныча под мышки.
В белой горнице пахло салом и сдобою, сиял самоварчик-дынька. Иван Степаныч взглянул на стол, в сине-желтых букетиках, – и зарябило: залитый сметаной творог, кусище шафранного пирога с глазастыми яйцами, ком масла в дырках, в матовом жире холодец, вино…
– Вечеряю! Ешь-пей, Иван Степаныч! – размашисто ляпнул по столу веселый дрогаль. – Ошибся маленько нонче, другой хваетон торгую… Давай… мадерцы? Во как живу теперь! Пируй без внимания… Где это видано?! Телятина за семьсот, а у меня и кошка не ест… На кой они мне, бумажки?.. Машка, чего уставилась?!.. Ташши мозги телячьи!., да яичкем закрась… да кулича давешнего спроси! Учителя своего угощай, лишей учить вас, дураков, будет!..
Машка зарделась и шмыгнула.
– Деньги энти корзинами вожу… Самоваришко вот генеральский за восемь тыщ забрал, а ему цена… двадцать! Зеркальную трюму у Губкиной барыни прихвачу за пятерку… шибко набивается. Не выдержать им рубля финанцов! Четвертого коня покупаю, за сто за пятьдесят! Сдавай позицию, потому… народ пошел, прямо… развитие финанцов! Вот тебе и мозги телячьи, с яичкем, ешь без внимания… Где ты их найдешь? за боле тыщи?!
Давно не видал Иван Степаныч такого изобилия. Он ел все, что черпал ему дрогаль вилкой и пальцем в дегте; выпил и мадерцы.
– А бедному люду как?..
– Теперь энто отменено, не полагается быть! Бастуй-крути!.. А ты чего впустую?! Да с маслицем! За две тыщи угнали, а у меня без внимания… Да мозгов-то приложи, во как я сыт! Умней будешь! А Машку пуще всего арихметике учи и в гости ко мне ходи… без внимания, чего хошь. Хошь утячьих яичек дам на выводок?! С утенком будешь, сала натопишь… Во, она, ривалюция-то чего доказала! Господь-то как определил… а ты напротив Бо-ога хотел!.. Я-а, брат, помню… про церкву тогда смеялся!.. Понятно, не сказываю, а то б тебя из училища гнать надо… Ну-ну, не серчай… любя говорю, как вместе служили при бычках… Я попу селезня намедни, с хрестом были! А?! опровежрение-то судьбы!.. Вот тебе сахару… цельный кусок! И внакладку можно, при-вышные вы. Кусается сахарок, а? Не в силах?!..