Том 22. Жизнь Клима Самгина. Часть 4
Шрифт:
— Идем… эй! Проснись… идем!
Самгин, крепко стиснув зубы, сидел за столом, ожидая, когда пьяные уйдут, а как только они, рыча, как два пса, исчезли, позвонил Агафье и приказал:
— Если Дронов придет в следующий раз, скажите, что я не желаю видеть его.
Лицо женщины, точно исклеванное птицами, как будто покраснело, брови, почти выщипанные оспой, дрогнули, широко открылись глаза, но губы она плотно сжала.
«Недовольна. Протестует», — понял Самгин Клим
— Вы — слышали?
— Как же, слышала.
— Следовало ответить: слушаю или — хорошо.
— Слушаю, — не сразу ответила Агафья и ушла. «Да, ее нужно рассчитать, — решил Клим Иванович Самгин. — Вероятно, завтра этот негодяй придет извиняться. Он стал фамильярен более, чем это допустимо для Санчо».
Но Дронов не пришел, и прошло больше месяца времени, прежде чем Самгин увидел его в ресторане «Вена». Ресторан этот печатал в газетах объявление, которое извещало публику, что после театра всех известных писателей можно видеть в «Вене». Самгин давно собирался посетить этот крайне оригинальный ресторан, в нем показывали не шансонеток, плясунов, рассказчиков анекдотов и фокусников, а именно литераторов.
И вот он сидит в углу дымного зала за столиком, прикрытым тощей пальмой, сидит и наблюдает из-под широкого, веероподобного листа. Наблюдать — трудно, над столами колеблется пелена сизоватого дыма, и лица людей плохо различимы, они как бы плавают и тают в дыме, все глаза обесцвечены, тусклы. Но хорошо слышен шум голосов, четко выделяются громкие, для всех произносимые фразы, и, слушая их, Самгин вспоминает страницы ужина у банкира, написанные Бальзаком в его романе <Шагреневая кожа».
— Господа! Здесь утверждается ересь…
— Предлагаю выпить за Льва Толстого.
— Он — помер.
— Смертью смерть поправ.
— Утверждаю, что Куприн талантливее нашего дорогого…
— Брось! Ничего не поправила его смерть.
— А ты — не хвастайся невежеством: попрать — значит — победить, убить!
— Ой-ли? Вот — спасибо! А я не верил, что ты глуп.
— Еретикам — анафема — маранафа!
— Хорошо! Тогда за нашего дорогого Леонида…
— Долой тосты!
— Господа! Премудрость детей света — всегда против мудрости сынов века. Мы — дети света.
— Долой премудрость!
— Премудрость — это веселье!
— Возвеселимся!
— И воспоем славу заслужившим ее…
— Предлагаю выпить за Александра Блока!
— Заче-ем? Пускай он сам выпьет.
— Позволь! Наука…
— Полезна только как техника.
— Верно! Ученые — это иллюзионисты…
— В чем различие между мистикой и атомистикой? Ато!
— У нас в гимназии
— А бессилие медицины?
— Господа! Мы все — падшие ангелы, сосланные на поселение во Вселенную.
— Плохо! Долой!
— Прошу слова! Имею сказать нечто о любви…
— К папе, к маме?
— К чужой маме не старше тридцати лет. Струился горячий басок:
— Дело Бейлиса, так же, как дело Дрейфуса…
— Долой киевскую политику — своей сыты по горло.
— Сейте разумное, мелкое — вечное!
— Но — позвольте! Для чего же делали резолюцию?
— Чтоб очеловечить Калибана…
— Миллионы — не разумны.
— Правильно!
— Разумен — пятак, пятачок…
— Я не о деньгах, о людях.
— Внимание!
— Правильно, миллион сверхразумен.
— Великое — безумно.
— Браво-о!
— Как бог.
— Да! Великое безумно, как бог. Великое опьяняет. Разумно — что? Настоящее, да?
— Хо-хо-хо! К чорту настоящее.
— Оно — безумно. Его создают искусственно.
— Его делают министры в Думе.
— Не надо трогать министров.
— Сначала очеловечьте Калибана.
— Когда до них дотронутся, они падают.
— Германия становится социалистической страной.
— Господи! Пронеси мимо нас горькую чашу сию.
— Этим нельзя шутить!
— Мы не шутим, а молимся.
— Мы плачем…
— Долой политику!
— Господа! Если…
— Жизнь становится дороже…
— И все более нервозной…
— Вы — уничтожьте толпу! Уничтожьте это безличное, страшное нечто…
— Каллибана!
— А я утверждаю, что Комиссаржевская гениальна…
— Послушай, я заказал гуся, гуся! Го-го-го, — понял?
— Господа, — самая современная и трагическая песня: «Потеряла я колечко». Есть такое колечко, оно связывает меня, человека, с цепью подобных ему…
— Нужно поставить вопрос о повышении гонорара.
— Подожди! Ничего не разберешь, кричат, как на базаре.
— Я потерял колечко, я не вижу подобных мне… Рядом со столиком Самгина ядовито раскрашенная дама скандировала:
Мы — плененные звери, Голосим, как умеем. Глухо заперты двери…— Не… надо, — просил ее растрепанный пьяненький юноша, черноглазый, с розовым лицом, — просил и гладил руку ее. — Не надо стихов! Будем говорить простыми, честными словами.