Том 24. Мой принц
Шрифт:
Я окунаюсь в совершенно новую жизнь. Здесь не говорят о лекциях, о театральном училище, о практических занятиях и о сцене. Здесь свой мир, далекий от борьбы, смелых дерзновений и горячей юношеской мечты. Интересы здесь другие. И только милые, полные тревоги и любви глаза моего «Солнышка», как я называю моего отца, обращаются ко мне и словно спрашивают меня:
— Ну, что же, довольна ты своей судьбой, неспокойное, вечно ищущее борьбы и бури дитя?…
Из шумного зала, где веселье, смех и резвый ребяческий топот смешались с принужденной светской болтовней и звуками рояля, проскальзываю
Худенькая с желтым некрасивым лицом девушка поднимается мне навстречу.
— Лидочка! Наконец-то! Я знала, что ты зайдешь.
— Варя! Милая, здравствуй! — и я бросаюсь к ней на шею.
Это Варя, воспитательница моих братьев и сестер и мой давнишний друг. С некоторых пор она стала очень странной, эта Варя. Бредит поступлением в монастырь, горит желанием стать монахиней.
У детей теперь веселая швейцарка Эльза, которая сумела их привязать к себе. Варя же все свободное время просиживает у себя в келейке, как сама называет свою комнату, молится, читает священные книги и плачет. И все оставили ее в покое и не мешают ей.
— Ну, как дела, Варя? — осведомляюсь я.
Она смотрит на меня проницательно.
— А ты все крутишься. Все тешишь сатану. Бесовские действа изображаешь в своем театре. Прельщаешься мишурою, суетою. Куда как хорошо. Небось, как рыба в воде плаваешь. У, недостойная! Уйди ты от меня! Знать тебя не хочу! Уйду в обитель, за ваши грехи молиться буду… Отмолю, отмолю, отмолю!
Она начинает класть земные поклоны и твердит одно и то же, одно и то же по сто раз подряд. И глаза ее лихорадочно сверкают в полутьме комнаты, и губы кривятся на бледно-желтом лице.
Мне становится жутко. Кажется, что имеешь дело с сумасшедшей, тянет уйти, но я пересиливаю в себе это чувство.
— Полно, Варя, — говорю я, кладя ей руку на плечо. — Перестань так узко и односторонне смотреть на людей: каждому свое дорого. Ты чувствуешь призвание к монастырю, меня влечет к искусству. И не будем мешать друг другу.
— Мешать?
Она кривит судорожно губы.
— Нет, я буду мешать тому, что считаю неправым… Тебя ждут разочарование и борьба, меня — тихая пристань. Пойдем со мною, Лидочка, возьми сына и пойдем. Я ручаюсь, что никакие невзгоды, никакие печали не коснутся тебя за прочными дверями монастыря. Я укрою тебя от них, родная!
При этих словах она быстро поднимается с колен, бросается ко мне и крепко-крепко обхватывает мою шею.
— Идем со мною! Идем со мною! — твердит она в каком-то забытьи, и глаза у нее жутко закатываются при этом.
Тяжелое, гнетущее впечатление. Я чувствую, что только усилием воли смогу привести ее в чувство.
— Перестань, Варя, — говорю я строго. — Это уже не религиозность и не набожность, а какой-то суровый фанатизм. Оставь мою шею, ты меня задушишь. Я люблю Бога и исповедую Его не менее тебя, но в монастырь я не пойду.
— Не пойдешь! — взвизгивает она у самого моего уха и так крепко сжимает меня снова, что у меня мутится в глазах, потом бросается на стул
— Заблудшие овцы! Заблудшие овцы! — всхлипывая, повторяет она.
Тут входят Эльза и дети.
Любимец Вари, брат Саша, со всех ног бросается к ней.
— Не плачь, Варенька, не плачь, — говорит он, сам готовый разреветься.
— Кто скорее в залу? Ну, раз, два три! Наперегонки, — предлагаю я, чтобы отвлечь внимание детей от печальной картины, и мчусь туда первая, как на крыльях.
Они за мною.
Эльза, поравнявшись со мною, шепчет:
— О, madame Lidie, не волнуйтесь, она уже давно так. Мы все привыкли. Скоро она уезжает в монастырь.
Скоро! Прощай же, прощай, бедная милая, никому непонятная Варя! И да сойдет на твою скорбную душу высший и прекрасный священный покой…
Какие огромные залы! Как блестят даже в наступивших сумерках ярко натертые янтарные квадратики паркета. Какое подавляющее величие кругом!
Мы все кажемся такими ничтожными в этих огромных помещениях старинного дворца, наполовину переделанного Смольного дома! Чай мы пили в большой и уютной комнате, где живет Ольга со своей тетушкой, вдовой убитого на войне офицера.
Тетушка предупредительно пошла к какой-то из соседских старушек, предоставив нам шуметь и дебоширить в ее комнате, сколько хотим. Но мы предпочли пойти осматривать эти бесконечные залы и коридоры.
Вот длинная широкая белая зала. Здесь, должно быть, были когда-то приемы. И огромная свита во главе с самой императрицей в величавом гросфатере (старинный танец, заимствованный у немцев) проходила по этим самым доскам, где проходим мы. В сгустившихся сумерках зимнего вечера тускло поблескивают золоченые рамы огромных портретов. Все цари и царицы. Все словно смотрят на нас, исполненные недоуменья, откуда пришла эта веселая, жизнерадостная группа молодых людей в этот тихий, молчаливый приют.
— Я положительно уничтожен, — шепчет Костя Береговой. — Олечка, неужели же вашу музу не вдохновляет уж одна эта грандиозно-прекрасная зала?
Оля вспыхивает от смущения. Костя затронул ее «струну». Ольга пишет красивые звучные стихи о темных ночах Востока, о белых лотосах и соловьях.
— Может быть, опишу все это когда-нибудь, — признается она.
Боб вынимает папироску и хочет закурить.
— Брось! — неожиданно свирепеет Коршунов, — здесь, в этих залах, целый мир прошлого, а ты курить!
— Да ведь никто не видит, — оправдывается Боб. Но он ошибается. С одной из скамеек неожиданно поднимается человек и идет прямо на нас.
— Ай! — взвизгивает Маруся. А Лили и Ксения хватают за руки друг друга.
— Тише! Тише! Умоляю вас. Это — графиня Кора. Она живет здесь давно-давно, и никто не слышал от нее ни слова. С тех пор, как умер граф и она здесь поселилась, графиня ни с кем не разговаривает и молча бродит по этим залам. Многие считают ее безумною, но она в полном рассудке и пишет чудесные французские стихи, — быстро поясняет Ольга и опускается перед проходящей мимо нас женщиной в низком почтительном реверансе, произнося почтительно: