Том 24. Мой принц
Шрифт:
— Не хочу я другого пирожка! Принципиально не хочу, потому что это несправедливо, — протестует Рудольф. — А я всегда стою за справедливость. Поймите вы это, дикая вы, некультурная девица.
— Нэ правда! — ударяя себя одной рукой в грудь, а другою притягивая к себе злополучную корзину, — взвизгнула не своим голосом Султана, — пойми, глупый человек, когда не три, а двэ принесла — мои это…
— Нет, половина моя. Принципиально моя! — не соглашается Рудольф.
— Что такое? Что у них? —
— Они готовы подраться из-за пирожных, из-за ромовых картофелин, которых Мотя принесла по ошибке две вместо трех, а просили их Вася и Султана.
— Это делается, в сущности, забавным, — цедит сквозь зубы Костя Береговой, потом достает пенсне и с комическим видом надевает его на нос.
— Н-да, недурно, — басит Боб. — Интеллигентные артисты, взрослые люди ссорятся из-за ромовой картошки!
— Случай неслыханный! — паясничает Федя.
— Шутки здесь неуместны. Я не понимаю, как можно смеяться над этим, — говорит Саня.
— Возмутительное безобразие! Несносно и противно смотреть на это! — раздраженно говорит Боря Коршунов. — Маруся! — зовет он Алсуфьеву, — мне надо тебе что-то сказать, — и он приглашает ее в коридор.
— Султана, — бросает на ходу Маруся, — не делай глупостей, а ты, Вася Рудольф, уступи ей.
— Ни за что! Принцип должен быть выше всего.
— Ах ты, Господи, — вмешиваюсь я, теряя терпение. — Не срамитесь, друзья мои. Я иду отыскивать Мотю, и она принесет вам еще полдюжины картошек, если хотите…
— С ромом, — прибавляет плачущим голосом Боб.
— Не хочу полдюжины! Хочу свои, который здэся в корзинэ! — заявляет упрямо болгарка и, приблизив к самому лицу Рудольфа свое раскрасневшееся до неузнаваемости лицо, визжит фальцетом:
— Не отдашь?
— Нет! — решительно отвечает Вася.
— Не отдашь? Еще тоби говору!
— Нет.
— Нет?
— Ни за что на свете.
— Так вот же тыбэ!
Неожиданно смуглая рука поддает снизу корзинку, и взлетают к потолку все ромовые бабы, картошки и мокка, а затем мягко шлепаются об пол.
— Ай! — вскрикиваем мы, не ожидавшие такого "финала".
— Вот тоби! Тэпырь кушай на здоровья! — торжествуя, прибавляет с самым воинственным видом Султана, указывая пальцем на жалкие остатки содержимого корзины.
— Это возмутительно! — сердито говорит Саня. — Дикая ты женщина, Султана, что ты наделала! Но и ты тоже хорош, нечего сказать, Вася. Какое непростительное упрямство!
— Не упрямство, а принцип, — говорит Рудольф.
— Господа, Владимир Николаевич пришел. Ступайте вниз на сцену, — просовывая голову в музыкальную, произносит Виктория Владимировна.
Хорошие господа! Точно маленькие школьники, дети!
Лишь бы «маэстро» не узнал.
На
Перед началом спектакля нам выдали костюмы, указали, где одеваться, как разместиться на сцене.
Не знаю, как другие, но я чувствовала невольный трепет, входя на эти подмостки, где гремят имена светил.
Игравший Годунова Дальский, с его нервным лицом и зоркими соколиными глазами, поражал зрителей каждым своим словом. Во время тех картин, в которых мы не были заняты на сцене, мы с Ольгой с замиранием сердца следили за его игрой, примостившись у последней кулисы. Какая мощь, сила! Какой огонь!
Мимо нас прошла дама в нарядном собольем манто.
— Это Мария Гавриловна Савина, — шепнула Ольга. — Она не занята сегодня. Верно, приехала смотреть.
Я никогда еще в жизни так близко не видела великой артистки.
Какие глаза! В них живет целый мир. Когда смотришь в них, кажется, что эта, уже немолодая, женщина еще очень молода. И веришь, понимаешь, что эти глаза в состоянии подчинять себе толпу одною слезинкой или одной искоркой смеха…
Мы низко присели перед нею, воздавая дань ее необыкновенному таланту.
— А! Вас тоже потревожили, mesdames, — кивнув нам головою, произнесла своим особенным тоном знаменитая артистка.
Мы не успели ответить, потому что как раз в это время прозвенел колокольчик, и помощник режиссера потребовал нас на сцену.
Сколько статистов и статисток! Участвует и целая рота солдат, переодетых в боярские и другие костюмы. Сколько народу! Курсовые совсем потерялись в этой толпе.
Мы с Ольгой, одетые в крестьянские платья, со спущенными косами и с загримированными лицами, держимся крепко за руки, чтобы нас не разъединили. Мимо пробегает какой-то оборванец с багровым лицом и зверским выражением глаз.
— Вот вы где, голубушки! — шипит он зловеще. — Добрался я до вас!
Узнаю его сразу. Это — Боб!
— Боб, это ты?
— Он самый! — соглашается покорно мой товарищ.
Взвивается занавес. Мы все на коленях перед троном, мы — голодная толпа, пришедшая на двор к царю Борису Годунову. Толпа гудит… И в этом гуле есть что-то жуткое…
Мне передается напряжение царя Бориса и других артистов, и, забыв все, я перевоплощаюсь, ухожу в далекое прошлое России… Чувствую по глазам Ольги, что и с ней то же.
А толпа гудит и молит… Хорошо и жутко…
<