Том 3. Алый меч
Шрифт:
Федор все глядел на Зернова испуганными, измученными глазами, стараясь понять и, может быть, понимая. Лицо его стало еще желтее, он улыбался жалкой, усталой улыбкой, которая собирала длинные складки по щекам, сложил костлявые руки.
– Прости ты меня, глупого, – лепетал он. – Прости, голубчик милый. Не понять мне всего, что говоришь, а чую, обидел я твою душу. Грех на мне. Так я тебе болтал, сдуру, о себе болтал. Прости больному человеку. Иди с Богом своим путем. Не хотел я смущать тебя.
Зернов сел опять к столу и опустил голову на руки.
– Нет, – сказал
Федор тронул его за руку своей трясущейся рукой:
– Послушай, послушай, милый ты мой, голубчик ты мой! – шептал он. – Мы Богу помолимся. Он и простит. Может, простит мне мое смирение. И перед тобой мой грех отпустит. Что я знал? Я любовью моей послужить хотел.
Зернов поднялся с лавки.
– Прощай, Федор, – тихо произнес он и низко, в пояс, поклонился, с простотой. – Коли я понапрасну – не взыщи. Минута подошла такая. Ты знать не мог, у меня, может, вся жизнь решалась, сам для себя я решал, кто я таков? Жизни стою – или одного смирения? Тут соломинки было достаточно, чтоб все кончить. Вот и кончилось. Я тебя корил, ты прости.
Он постоял еще мгновенье и вышел. Федор глядел ему вслед, руки протянул, хотел что-то сказать, – но Зернова уже не было.
Утром в десять часов Иван Иванович отправился на станцию. Он не сказал Натальюшке, на сколько времени уезжает, а просто велел привести в село извозчика и уехал.
День был облачный, неприятный, ветреный. Белые тучи неслись по небу, разрывались, сталкивались. Трясясь по скверной дороге, перелесками, в тележке без рессор, тупо глядя на спину мальчишки, который его вез, Иван Иванович был занят, главным образом, мыслью, как бы ему на станции не повстречаться с Танюшей. Он знал, что уезжает совсем, но об этом не думал, а только вот это последняя упрямая забота его не оставляла, на ней он сосредоточился, схватился за нее, как будто теперь это было самое главное, самое важное: как бы не увидать Таню на станции.
Мальчишка вез его долго и все накренивал тележку набок. Ветер шумел в перелеске и морщил воду в канавках у дороги. Когда подъехали к станции, поезд уже стоял. Зернов ужасно ему обрадовался. Не глядя по сторонам, он скоро-скоро подошел к окошечку, взял билет и на платформе, увидев пустой, старенький вагон второго класса, поспешно поднялся на площадку. Он закрывал железный затвор, когда вдруг услышал знакомый голос:
– Барин, откуда вы?
В голосе было и удивление, и радость, и чуточку беспокойства.
Таня стояла на платформе у вагона, в той же драповой кофточке и гарусной косынке, как и третьего дня, и глядела на Зернова снизу вверх знакомыми карими глазами. В ту же минуту Ивану Ивановичу показалось, что он не только не боялся встретиться с нею, а именно этого и хотел, и странно было, что он уезжает.
– В Петербург еду, Таня.
– В Питер? А на долго ль?
Тучи разорвались на мгновенье, и на платформу, и прямо на Танино лицо упало веселое, желтое солнце. Она сощурила глаза, как тогда, когда они сидели на лесенке, в сенях, и луч упал на нее сквозь щели. Зернов видел ее лицо, ее улыбку, и не вспомнил в эту минуту ни о законах, ни о себе самом, ни о Федоре.
Он наклонился к Тане с площадки и проговорил.
– На долго ль? Как на долго? А разве забыла, что обещала прийти ко мне нынче вечером? Я сегодня же вернусь. Придешь, Таня милая? Не обманешь?
Под солнцем лицо ее стало нежнее, с розовыми и золотыми тенями. Она улыбалась, и он вспомнил, как целовал ее улыбку.
– Я не обману, – сказала она тихонько. – Вы уж приезжайте.
Звонили, свистали, поезд медленно поплыл в сторону.
– Ну, счастливо вам, – произнесла Таня с неожиданной, недоумелой грустью в голосе.
И на ходу, через железную палку, она подала ему руку. Раньше она никогда этого не делала. Зернов взял руку, большую, неловкую, в черной нитяной перчатке, хотел поцеловать, да не поцеловал, пожал и выпустил. Он чувствовал, что еще улыбается, но что-то толкнуло в сердце, и сердце остановилось на мгновенье.
Поезд обогнал Таню. Иван Иванович видел ее на краю платформы, но уже перестал различать ее черты. Вместо Таниного лица вдруг вспомнил он желтое, в складках, лицо Федора, его улыбку и голос.
«Много мы с тобой, барин милый, схожи. Усумнился, – значит, все равно закона человеческого не преступить. И отойди. Кому дано, а нам с тобой не дано. И хочешь идти – ан не пускает».
Иван Иванович до боли стиснул в руках железную перекладину вагона. Колеса стучали, упрямо повторяя какое-то неизвестное, безнадежное, все одно и то же слово. Белые тучи накатились, солнце погасло. Мелькали поля, перелески в сером воздухе. Телеграфные проволоки тянулись за поездом, мерно опускаясь и подымаясь, и опять опускаясь, чтобы опять начать подыматься, ближе к столбу.
Зернов стоял на площадке вагона и плакал.
Сумасшедшая*
Иван Васильевич по дороге разговорился.
Это было мне удивительно, потому что в те два-три раза, когда я его видел, – кажется, у священника и у головы, – он молчал, мало двигался и показался мне человеком угрюмым и несообщительным. В захолустном уездном городке, где мне пришлось прожить с месяц, он служил исправником что-то около десяти лет. Помню, когда я это-узнал, тотчас же подумал, что угрюмость его вполне естественна: городок был хуже любой деревни: пустые, пыльные улицы, косые ряды на базарной площади, поросшей мелкой травой, угрюмые избы, кругом – полупесчаные, полуболотистые поля, ни сада, ни леса… Городишко мне сразу показался ужасным, а мы обыкновенно все судим от себя и не верим, чтобы то, что нам кажется ужасным, могло быть иным на самом деле или, по крайней мере, для других.