Том 3. Чёрным по белому
Шрифт:
Ребенок, вытащенный могучими руками из кроватки, щурился от света лампы, тер глаза кулачонками. Наконец, увидев себя на руках у незнакомого человека, рыжеусого, холодного, страшного, — заплакал.
— Тш! Тш! — зашипел околоточный, раскачивая мальчишку. — Молчи, молчи. Слышишь? Мы ж тебя не колотим, чего ж ты кричишь? Ну, помолчи же…
Хозяин квартиры стоял, склонив голову набок и искренне любуясь представившейся ему картиной.
Засмеялся:
— Смотрите-ка, какой успех у евреев. Русская
— Ну, молчи, молчи… не надо плакать. Я тебе, брат, пряников дам. Когда-нибудь, после. Целый пуд, брат, дам. Мне не жалко.
— Смотрите-ка, — сказал хозяин квартиры, наклоняясь. — Что это на щеке у этого маленького негодяя. Ну, да же! Смотрите-ка! Государственный герб,
— Где? — удивился околоточный. — Действительно!.. А, это от моей пуговицы. Я ему, кажется, щеку слишком к груди прижал.
— Смотрите-ка, какая государственная личность!..
Государственная личность тихо хныкала… Потом сделала удивленные глаза и погладила блестящую пуговицу на шинели.
— Пуповица, — прошептала она.
— Да, брат, пуговица. Как тебя зовут?
— Мышя, — пропищал ребенок, от недавнего плача кривя еще губки.
— Миша? А по паспорту, брат, ты должен быть Мойша. Ишь ты! Маленький жиденок, а еще называет себя христианским именем!
И с шутливой грозностью спросил:
— Разве циркуляра об этом не читал, а?
Ребенок не понял скрытой шутки и снова громко заплакал…
— Тсс! Молчи! Ну, молчи же, черт тебя… молчи, миленький, я тебе куклу подарю… Прямо с быка величиной…
— А-а-а-э-э!..
— Ишь ты, разошелся.
Подошел угрюмый старший городовой. Взял темляк околоточного и ткнул ребенку в руку.
— Молчи, ты! Ишь!
Ребенок плакал.
Сыщик Иван Николаич раздувал щеки, барабанил по ним кулаками и прыгал на одной ноге.
Ребенок притих немного. Широко открытыми глазами глядел на пляшущего сыщика.
— Готово, — сказал околоточный. — Молчит. Укутайте его получше, а я пока напишу протокол.
— Забираете? — спросил хозяин квартиры.
— Забираем.
И с неожиданным раздражением докончил:
— А то как же ты бы думал?! С нас, брат, тоже спрашивают!
Обыкновенно эпиграф к рассказу автор ставит вначале. Позвольте мне сделать это же — в конце. По двум причинам:
1) я хотел сохранить обаяние художественного вымысла в своем рассказе;
2) и все-таки я не хотел бы, чтобы меня заподозрили в вымысле.
Эпиграф:
Выселение 2-летнего ребенка, «не имеющего права жительства».
По постановлению курского губернского правления на днях было выслано из Курска семейство зубного врача еврея Когана. Уезжая, ввиду морозов, семья оставила 2-летнего
Василисы Темные
Многие утверждают, что в прежние времена нравы были грубее, суровее, что жестокость была самым ярким качеством наших предков. Как на иллюстрацию этого, указывают на факт из жизни князя Василия Темного: поймали князя Василия родные братья и выжгли ему глаза. После этого ослепленный князь стал знаменит под именем Василия Темного, а история заклеймила поступок братьев, назвав его варварским, жестоким, бесчеловечным…
Можно согласиться с тем, что это были жестокие, варварские времена, но радоваться, что эти времена уже прошли — преждевременно и легкомысленно.
Многие не знают того, что в наши дни, в наш культурный добросердечный век — жестокие братья нашли целую армию последователей, и под покровом тайны эти дикари совершают грубо и безнаказанно свои ужасные, леденящие кровь, операции. Тягостнее всего то, что, вместо крепких, терпеливых мужчин, они выискивают своих жертв среди нежных кротких девушек, и без жалости и милосердия фабрикуют целые легионы Василис Темных, которые бродят потом по свету, жалкие, незрячие, незнающие — куда им приткнуться и что им делать?
Бродят эти Василисы Темные по свету и мстят за себя другим — ослепляя всех подвернувшихся, так же грубо и так же жестоко…
Ужасный век.
У родителей девицы Василисы собрались однажды гости, — народ всё внешне культурный, изысканный, но таящий под этим наружным блестящим слоем самые разнузданные жестокие инстинкты…
Сидят и разговаривают мирно, тихо, с видом самых закоренелых интеллигентов.
Среди разговора хозяйка дома вдруг встает и с улыбкой поворачивается кь девушке Василисе, своей единственной, горячо любимой дочери:
— Васенька… Может быть, ты что-нибудь споешь нам?
— Хорошо, мама.
Василиса встает; подкрадывается к пианино и, схватив с этажерки лист бумаги, начинает кричать. Все понимают, что пианино стояло, никого не задевая, что оно ни в чем не виновато и, поэтому, незачем на него кричать и бить его кулаками по зубам… Да если даже предположить, что этот инструмент — обвиняемый, а Василиса читает ему по бумажке обвинительный акт, — даже в этом случае прокурор не должен кричать во всё горло и набрасываться с кулаками на преступника.