Том 3. Чёрным по белому

Аверченко Аркадий Тимофеевич

— Ладно! Девицы: Капитоша!

И хор девиц нестройно запел:

Капитоша, Капитоша, Капитоша, Капитоша, Капитоша, Капито-о-ша-а… Капитоша-тоша-тоша, Ша-ша-ша-ша-ша!

Капитоша сидел на стуле, истомленный славой, почетом и всеобщим уважением.

— Еще раз! — попросил он, закрыв глаза.

— Капитоша, Капитоша, Капито-оша-а!..

Он подпер

щеку рукой и заплакал. Это были слезы гордости, радости и сознания потерянных прежних лет, так глупо прожитых.

— Вот оно, настоящее то, — вероятно, думал бедный Капитоша, и сердце его радостно билось.

— Господа, — крикнул актер. — За-ме-ча-тель-но-му и раз-про-един-ствен-ному Капи-тону Ильичу — мно-га-я ле-е-е-та!!

Девицы пели… Оборотистый продавец кораллов плясал, без пиджака, погромыхивая своим ящиком.

Сумерки заглядывали в окно…

— Дай мне полтораста рублей, — попросил актер, — для устройства театрального здания в Петербурге. — Дашь?

— Дам, — сказал Капитоша, встал; выпрямился и в невыразимом экстазе крикнул:- Господа! Похож, я на офицера?

Все нашли, что — похож…

Дверь скрипнула и лысый купец, шаркая мягкими сапогами, вошел в буфетную.

— А-а… Честная компания… Это Что же такое?!

Он стоял с полминуты, оглядывая всех. Потом его взгляд остановился на Капитоше, украшенном оранжевым галстуком, бархатным пиджаком, купленным у того же торговца кораллами и массой разноцветных колец на пальцах.

— А-а… — протянул лысый купец.

Он неторопливо завернул правый рукав, подошел к Капитоше, размахнулся и стал бешено колотить по Капитошиной голове, которая, как арбуз на стебле, беспомощно металась из стороны в сторону.

И опять всякая пощечина звучала символически:

— Это тебе кораллы! Это девки! Это за отца! Это за мать!

Все потихоньку вышли из буфетной. Утомившись лысый купец, присел за столик и приказал:

— Пива, подлюга! Если будет теплое — голову оторву.

Капитоша втянул грудь, прыгнул за стойку и, стуча коралловыми кольцами о бутылки, стал откупоривать пиво.

Клусачев и Туркин (Верх автомобиля)

Вглядитесь повнимательнее в мой портрет… В уголках губ и в уголках глаз вы заметите выражение мягкости и доброты, которая, очевидно, свила себе чрезвычайно прочное гнездо. Доброты здесь столько, что её с избытком хватило бы на десяток других углов губ и глаз.

Очевидно, это качество, эти черточки доброты, не случайные, а прирожденные, потому что от воды и мыла они не сходят, и сколько ни тер я эти места полотенцем — доброта сияла из уголков губ и уголков глаз еще ярче. Так, — вода может замесить придорожную пыль в грязь, но та же вода заставляет блестеть и сверкать свежие изумрудные листочки на придорожных кустах.

Мне хочется, чтобы всем вокруг было хорошо, и, если бы наше бездарное правительство опомнилось,

и пригласило меня на должность бесплатного советчика — может быть, из наших общих стараний что-нибудь бы и вышло.

В частной жизни я стремлюсь к тому же: чтобы всем было хорошо. Откуда у меня эта Маниловская черта — я и сам хорошенько не разберусь.

Однажды, весной, мой приятель Туркин сказал мне вскользь, во время нашего катанья на Туркинском автомобиле:

— Вот скоро лето. Нужно подумать о том, чтобы снять этот тяжелый автомобильный верх и сделать летний откидной, парусиновый.

— Парусиновый? — переспросил я, думая о чем-то другом.

— Парусиновый.

— Автомобильный, парусиновый?

— Ну, конечно.

— Вот прекрасный случай! — обрадовался я. — Как раз вчера я встретился с приятелем, которого не видел года два. Теперь он управляющий автомобильным заводом, здесь же в Петербурге. Закажите ему!

Мысль у меня была простая и самая христианская:

Туркин хороший человек, и Клусачев хороший человек. У Туркина есть нужда в верхе, у Клусачева — возможность это сделать. Пусть Клусачев сделает это Туркину, они познакомятся, и, вообще, все будет приятно. И всякий из них втайне будет думать:

— Вишь ты, какой хороший человек этот Аверченко. Как хорошо все устроил: один из нас имеет верх, другой заработал на этом, и, кроме того, каждый из нас приобрел по очень симпатичному знакомому.

Все эти соображения чрезвычайно меня утешили.

— Право, закажите Клусачеву, — посоветовал я.

Туркин задумчиво вытянул губы трубочкой, будто для поцелуя.

— Клусачеву? Право не знаю. Может быть, он сдерет за это?.. Впрочем, если это ваша рекомендация — хорошо! Так я и сделаю, как вы настаиваете.

Дело сразу потеряло вкус и приняло странный оборот: вовсе я ни на чем не настаивал; лично мне это не приносило никакой пользы и являлось затеей чисто филантропической, а выходило так, будто Туркин сделал мне какое-то одолжение, а я за это, с своей стороны, должен взвалить на свои плечи ответственность за Клусачева.

Я промолчал, а про себя подумал:

— Бог с ними. Зачем мне возиться… Туркин пусть забудет об этом разговоре и закажет этот верх кому-нибудь другому.

Но Туркин относился ко мне поразительно хорошо: через неделю, встретившись со мной, он озабоченно взял меня за плечо и сказал:

— Ну, что же вы? Я никому не заказывал автомобильного верха и жду вашего приятеля Трепачева. Где же ваш Трепачев?

— Клусачев, а не Трепачев.

— Пусть Клусачев, но мерку-то он должен снять? Я из-за него никому не заказал, а уже на-днях лето.

— Хорошо, — сказал я. — Я увижусь с ним и скажу.

— Да, но вы должны увидеться, как можно раньше! Не могу же я, согласитесь, париться под этой тяжелой душной крышкой.

В тот день я был чем-то занят, а на другой день мне позвонили по телефону: